Она наливает мне чай.
— Кажется, у вас жар, — говорю я, — надо смерить температуру.
— Нет у меня никакого жара, — отвечает она, — и на улице никого нет. Не бойся.
Я резко встаю и шагаю к двери. Уже открываю, бросаю:
— Туалет в саду?
— Да, за беседкой.
Я вырываюсь в холодную темноту и замираю, прислушиваясь чутко. Тишина. Затем я медленно иду к беседке, останавливаясь время от времени. Беседка пуста. Я всматриваюсь в кусты. На белом их чёрное плетение выделяется чётко. Обхожу дом, всматриваюсь в светлую полену снега. Она чиста, никаких следов. Холодно. Но я успеваю обойти весь сад. Снег девственно чист, кусты и деревья немы. Вдали только лает собака. Осталось сбегать к калитке. От неё к дому только мои следы. Я возвращаюсь.
— Там в самом деле нет никого. Зачем ты меня разыграла? А, впрочем, кто знает. Может, кто и проник. В конце концов, я не следопыт. Снега не так много, есть голая земля.
— Нет, нет, — говорит она, — никто не подслушивал. Я знаю.
Я раздражаюсь.
— Всё это знаю, знаю! Почему я должен верить? И что за дурацкий розыгрыш, если так?
— Я тебя испытала.
— Ах, вот как! — восклицаю я. — Нашла подопытного кролика! Учителя литературы! Браво, прекрасно! А с прежним ты тоже экспериментировала? Бедняга бежал без оглядки.
— Перестань, — говорит она, — там было другое.
— И снова я должен верить?
— Да. Ты должен мне верить.
— Однако у тебя самомненье, — бормочу я.
Молчанье.
— В конце концов не забывай о цели моего визита. Это официальный визит. Тебя видели в церкви. Как думаешь, кто?
— Мало ли… — отвечает она.
— Узнали, во-всяком случае. Не помог платок. Эх, если бы знать! Тогда было бы проще действовать. Во всяком случае, есть варианты.
Я начал развивать план, который пришёл в голову только что, в доме.
— Я в самом деле видел бабку Матрёну и даже собирался провожать её в церковь. Такая ситуация могла возникнуть и у тебя. Придумаем бабку, придумаем ситуацию. Они поверят!
— Делай, что хочешь, — сказала она равнодушно.
— Но надо согласовать! Мы должны говорить одно!
— Я вообще не буду с ними разговаривать.
— Тебя исключат из комсомола.
— Откуда? — спросила она.
— Но ты комсомолка!
— А…
— Или нет? Я запутался, чёрт возьми. Ты вступала? Маслов говорит, что ты комсомолка.
— Не помню.
— Послушай, в конце концов так нельзя. Ты можешь морочить голову мне, но не им! Тебя могут исключить даже из школы!
— Мне всё равно.
— Но мне не всё равно! — Я вспыхнул.
— Какое это имеет значенье? — Она чуть зевнула. — Меня много раз исключали. Из школ, гимназий, сколариумов… и прочих там заведений…
— Прекрати! — я стукнул ладонью но столу. — Сколько можно шутить! Не для себя стараюсь, в конце концов. Пойми же, дело серьёзно! Не забывай, зачем я пришёл. Меня послали! Я должен им дать ответ, объяснить!
— Это так важно? — спросила она.
Я только развёл руками.
— Хорошо, хорошо, — согласилась она, — что я должна говорить?
Я начал повторять. Она рассеянно кивала головой.
— Ты поняла? — спрашивал я. — Запомнила? Как зовут эту бабку?
— Матрёна…
— Она пришла и просила проводить её в церковь. Где живёт, не знаешь. А то пустятся разыскивать эту бабку.
— Я поняла.
— Ну вот и отлично. Я постараюсь умять это дело. Они безумно боятся какого-то Ерсакова.
— Они всех боятся. И ты.
— О господи, снова. Давай оставим эти дебаты. Нам нужно быть осторожными. Я уверен, всё забудется скоро. Мы найдём способ встречаться с тобой. Кажется, Вера Петровна собирается снова в Москву. По крайней мере у неё безопасно.
Я врал. Хозяйка квартиры никуда не собиралась. Но в этот обман я поверил и сам. Он грел мою душу. С детских лет я имел привычку рисовать несбыточные картины. Они тоже были родом самообмана. Но от них становилось теплее.
Дальше происходит такое.
Поэт объявил, что будет читать свою новую рукопись. Нет, не стихи, которые будто бы сжёг. Ничего он не жёг, конечно, и втайне пописывал. Об этом я знал от Веры Петровны. Но Поэт заявил, что согласно выраженью какого-то классика переходит с «петита на корпус», с мелкого шрифта на крупный, а иными словами, с поэзии на прозу.
— Помилуй, Светик, чем же поэзия мельче прозы? — возражала Вера Петровна, — как раз, по-моему, наоборот. Поэзия берёт явленье крупнее.
— Но непонятней! — сказал Поэт. — В стихах намёки и символы, а проза вещает открыто и прямо. Стихи понятны задним числом, а проза сегодняшним. Сейчас нужна проза! Проза крупнее!
— Ну, это спорно, — сказала Вера Петровна. — Впрочем, я рада, что ты пробуешь другой жанр.
Поэт прочитал эссе с весомым названьем «Об устройстве мира». Не больше не меньше. Слушателей было пять человек: хозяйка квартиры, непризнанный местный художник, какой-то газетчик и… неведомыми путями попавший сюда учитель астрономии Розанов.
Поэт читал около часа. Суть эссе заключалась в том, что современная научная картина мира неверна. Точнее, её не существует. Знаменитые учёные никогда не пытались нарисовать эту картину, они разрабатывали отдельные аспекты. Более того, для осознания картины в целом они опирались на религиозное мировоззрение, как, скажем, Ньютон или Эйнштейн. Так называемую «научную картину мира» составляли вовсе не учёные, а идеологи-атеисты. Они выдёргивали из теорий то, что им надо, а остальное предпочитали не замечать. Поэт обрушился на Дарвина, называя его труды учебником для простаков и невеж. Пощипал он и бородатого основоположника, обвиняя его в том, что тот застрял на производстве, совершенно игнорируя глубинную природу человека.
Газетчик откровенно позёвывал, художник ёрзал на стуле, а Розанов угрюмо смотрел в пол.
Закончив, Поэт вытер со лба пот, взмахнул рукой и выкрикнул пронзительным голосом:
— Обсуждений не надо!
— Ну почему же, — робко возразил художник.
— Не надо, не надо! — крикнул Поэт.
Вера Петровна подала чай и неизменный коньяк. Газетчик рассказал острый анекдот. Художник, распалившись, выговорил газетчику за то, что тот не написал о какой-то выставке. Газетчик обиделся. Вера Петровна их примирила. Поэт смотрел на всех снисходительно.
Для меня же главное заключалось вот в чём. Молчавший весь вечер Розанов бросил, одеваясь:
— Проводите меня, Николай Николаевич. Надо потолковать.
Мы вышли на улицу. Розанов шёл сутулясь, засунув руки в карманы мешковатого старою пальто.
— Что там с Арсеньевой? — спросил он неожиданно глухим своим голосом.
— И вы в курсе?
— Я в первую очередь.
— Простите, не понял.
— Дело в том, Николай Николаевич, что донос на Арсеньеву написала моя жена…
Всё оказалось просто. Гадко и смешно одновременно. Учитель астрономии Розанов был верующим. Не открыто, тайно, конечно. Иначе его бы тотчас выдворили из школы. Его маленькая скандальная жена, напротив, не верила в Бога. Не верила она даже тому, что муж её истинно веровал. Как? Закончить университет и верить? То, что муж вечерами читает Библию, она считала причудой. То, что он ходит в церковь, сначала казалось ей дикостью, а потом обманом. Не ходит он ни в какую церковь! Прикрывается божьим храмом. Жена была чрезвычайно ревнивой. Муж бегает на свиданья! Его надо выследить. И она выследила.
— Николай Николаевич, — говорил Розанов, — я знаю, что вам можно доверять. Мне стыдно и больно за свою жену. И мне её жалко. Она несчастное создание. Церковь у нас одна, Скорбященская. Ходил я туда нечасто. Бабушку Арсеньевой несколько раз видал. А потом видел и внучку. Она, конечно, узнала меня, но нигде ни словом не обмолвилась. В тот злополучный вечер мы очутились на службе вместе. И больше того, рядом. Случайно, конечно. Мы переглянулись, улыбнулись друг другу. Какая чистая, высокая душа! И как на грех, в храм заявилась жена. Увидела нас. Вот, мол, из-за кого сюда ходит! Она же Арсеньеву знает. В школе не раз бывала. Арсеньева как-то приносила домой мне книги из библиотеки. Словом, знает. И вот ведь какая низость… Я как услышал, сразу понял: её это рук дело. Некому больше. Загнал её в угол, она и призналась. Какая низость, господи боже мой! И глупость! В конце концов Арсеньева и обо мне могла рассказать. С точки зрения жены, конечно. Тогда было бы очень плохо.
