Валя заняла рукомойник в углу кухни, а мы с Авгой, налив из кадки полведра, вышли сполоснуться на крыльцо. Шулин напился через край и отдуваясь, сказал:
— Валя, значит? Снегирева?.. Я ее где-то видел, кажется. — Авга коротко хохотнул: — Тетя Катя шумнула посудой, а сама потихоньку спрашивает, мол, чья девчонка-то? Я кивнул на тебя. Она: «Так и думала, — говорит. — Где, — говорит, — тебе такую заиметь!» Ох, уж эти кумушки! — Он плеснул мне на руки. — А я-то думал — все, ты с той Ленкой закрутишь, у Садовкиных-то!
— Тише, балда!
— Молчу, как рыба об лед! — прошептал Авга. — А чего ж ты сиротой прикидывался?
— Да мы всего семь дней знакомы.
— А-а!.. Славная снегириха!
— Чш-ш! Дай-ка! — Я весь ковш ухнул Авге за шиворот, но он, черт, только блаженно закряхтел.
На печи уже шипела в двух сковородах камбала. Валя, переодетая, сидела в горнице за круглым столом, который едва помещался между кроватью, диваном и шифоньером. На белой свежей скатерти с еще не расправившимися сгибами стояли колбаса, соленые огурцы и холодная картошка в мундире. Тетя Катя принесла какую-то темную, с тряпичной пробкой бутылку, при виде которой у дяди Вани дернулся кадык, вытерла ее передником, спросила, не попробует ли кто из нас самогонки, и, убедившись, довольная, что никто, налила две стопки. Счастливо глянув на нашу троицу и сказав «ну», хозяева выпили. Тетя Катя выпила легко и празднично, а дядя Ваня как сморщился после глотка, так с минуту не мог расправить лица и вдохнуть. Потом зажевал огурцом и прошамкал:
— Меня вот что интересует. Вот вы друзья нашего Августа, и вот вы мне скажите начистоту: дотянет он десятилетку или нет?.. Только в глаза глядите!
— Дотяну-у! — уверил Авга.
— Не у тебя спрашиваю! — отрезал дядя Ваня. — Ты, я знаю, наплетешь сейчас семь верст до небес и все лесом. Болтун в отца! А я вот хочу умных людей послушать!
— Не только дотянет, дядя Ваня, но и закончит вполне прилично, — серьезно ответил я.
— Прилично? Вот ведь и вам успел напылить! — разочарованно сказал дядя Ваня, махнув рукой.
— А вы сомневаетесь? — спросила Валя.
— И очень даже, дочка!
— А почему? — удивился я.
— Да кто когда из Шулиных кончал десять классов? Кто?.. Я со Степаном — нет, тетя Тая — нет, тетя Маша — нет. Ну, нас-то со Степаном, положим, война подкузьмила. Возьмем молодых! Твои братья Венька и Витька — нет, мой Петька — нет, тети Таины обе дурехи — стрелочницы, тети Машин Семка еще не подрос, но и так видно — оболтус. Ну, никого! Бог не дал!
— Вот с меня и начнется, — сказал Авга.
— Эх, начинатель! Петр Первый!
— Август Первый, дядя Ваня! — поправил Шулин.
— Ага, вот дядьку поддеть ты мастак!
— Нет, правда, дядя Ваня, вот увидишь, как за мной из Лебяжьего болота косяк грамотных Шулиных вылетит! — примирительно-добродушно воскликнул Авга. — Ты у меня еще значок пощупаешь, когда я после института прикачу к тебе инженером-геологом! Ты мне еще бутылочку за это поставишь!
— Геолог! — усмехнулся дядя Ваня, оставшись, кажется, довольным речью племянника. — Какой ты геолог, когда я тебя уже десять раз просил накопать у Гусинки червей, а ты…
— Я тебе трижды накапывал! И они протухали. Даже сейчас вон тухлые под крыльцом стоят!
Я чувствовал, что тетя Катя вот-вот вмешается в разговор, не потому, что не о том говорят, а потому, что обходятся без нее. И она вмешалась:
— Постыдились бы людей, споруны! Да и мне ваша ерунда надоела. Молчи, старый! Как выпьешь, так начинаешь. Какое наше дело! Кончит — хорошо, нет — работать пойдет! Наше дело вот — накормить да обстирать!
— Работать — другой оборот! — оживился дядя Ваня, потянулся было к темной бутылке, но тетя Катя на лету отвела руку, и он опять куснул огурец. — Вот я и говорю Августу: не майся, говорю, а иди в рабочий класс! К нам! И будешь хозяином жизни!
— Да какой ты рабочий? — сказала тетя Катя. — Какой хозяин? Горе луковое! Умеет гвозди бить — и на том спасибо! Рвался, правда, лет двадцать назад в настоящие рабочие, переживал, бегал, читал что-то, а потом все выдуло.
— Ну-ну, мать! — придержал дядя Ваня.
— Что ну-ну то?.. Теперь, Август прав, тебя и на рыбалку не вытуришь, хоть и река под боком. Вон старик Перышкин два раза на дню бегает и каждый раз — по ведру!
— Старик Перышкин — бездельник, а я…
— Молчи уж! А вы, ребятки, учитесь, накачивайте головы! Голова, она никому не мешает, ни рабочему, ни инженеру. Голова — сама по себе ценность. С ней хоть куда!
— Ты, мать, не сталкивай поколения!
— А ты, поколение, ешь лучше! Нечего один огурец мусолить. И так гремишь костями! — выговорила тетя Катя и придвинула дяде Ване колбасу. — И вы ешьте, ребятки!
Воспользовавшись затишьем, я сказал, что и у нас есть к ним важный разговор. Они со смешным вниманием подобрались, и я пояснил дело с анкетами.
— Исполним! — твердо сказала тетя Катя. — Для вас-то, господи, что угодно исполним!
— Можете даже фамилию свою не подписывать, если будет неловко, — заметил я.
— Нет, зачем же? Все подпишем, как надо, по-людски! Чего нам прятаться? Подпишем, не беспокойтесь!
Появилась рыба, под которую дядя Ваня снова выпил, а затем несколько раз некстати включался в нашу беседу, потом махнул рукой, сказал, что лучше посмотреть телевизор, повалился с табуретки на кровать и мигом захрапел.
— Авга, — шепнул я, — всю анкету посмотрел?
— Всю.
— Много затруднений?
— Если нужно, как ты говоришь, именно мое мнение, то никаких. Свое-то мнение у меня есть.
— Ох, и жук!
— Нет, я просто тугодум. Мне нужно — как это там, в физике-то? — инерцию набрать. А наберу — держись только. Маховик у меня здоровый! — весело пояснил Шулин.
Спохватившись, что вечереет, мы поднялись. Прощаясь, устало разморенная тетя Катя просила извинить ее старика и почаще заглядывать к ним. Мы пообещали. Шулин проводил нас за ворота и, кивнув на свой дом, сказал:
— Видали?.. Вот такой парламент каждую пятницу. Считает свою жизнь меркой и заманивает. Хорошо, хоть злости в нем нет, как в бате, а то бы я покрякал. И тете Кате спасибо: понимает. Э-э, пустяк! Смотрите-ка! — кивнул он на ярко-красный закат. — Скоро первая гроза ухнет. Надо искупаться в ней: весь год будет везучим!
Низко летали стрижи, в овраге уже темнело, и от Гусинки сильно тянуло теплой, влажной затхлостью. Дальние домики казались улитками, выползающими из первобытной сырости.
Наверху оврага было светлей и радостней — бегали машины, гуляли люди, высились новые дома, а над ними кружили голуби, старательно перемешивая сгущающийся вечер и не давая ему отстояться.
— Август мне понравился, — тихо сказала Валя. — Это он хорошо заметил, что по правде бывает грубее.
— Ты о чем?
— Вообще о жизни.
— Да, Шулину, конечно, трудно, но он настырный, идет вперед напролом, как лось, не промажет! — сказал я, поймал Валину руку и стал качать ее.
Некоторое время мы опять молчали, потом Валя, остановив наши руки, вдруг спросила:
— Эп, а ту Раю ты откуда знаешь?
— Какую?
— Сестру Августа.
— А-а, был у них зимой.
— Она тебе нравится?
— Забавная.
— А сколько ей лет?
— В третьем классе.
— Всего лишь? — удивилась Валя. — А какое жуткое письмо!.. Я только раз помню отца пьяным, и то это было очень давно, еще до маминой смерти.
Я вздрогнул и спросил:
— А отец жив?
— Да, но он живет не с нами. Мы со Светой отпустили его к той женщине, которая любила его еще с института. У них уже свой ребенок, но папа бывает у нас. Он инженер, как и твой отец, только проектировщик. — Валя было взгрустнула, но оживилась опять. — Эп, а ты кем хочешь стать?
Я мигом воскресил перепалку за столом и решающие слова тети Кати. Проще тех слов и мудрее я ни от кого не слышал. Все было вокруг да около, а тут — сразу в десятку. Вот тебе и тетя Катя, кассирша с вокзала! Побольше бы нам таких тетей Кать. И я радостно ответил:
