Тихо, Джерри! Еще нельзя. Держись.

Ты… ты слышал его? ТЫ СЛЫШАЛ ЕГО?

Слышал. Мы еще не в безопасности. Виси!

Дверь ломбарда приоткрылась. Внутрь искательно скользнул острый, как бритва, луч фонаря. Луч выхватил из мрака красновато-серую широкую лужу останков – плоти, крови и костей, задержался секунды на три и погас. Дверь затворилась.

– Порядок, Джерри. Они снова подумали, что я погиб. Теперь можешь начинать истерику.

– Пауэлл, я не могу спуститься. Я не могу наступить на…

– Я не виню тебя за это. – Пауэлл, придерживаясь одной рукой, ухватил другой Черча и раскачал его в направлении конторки. Черч улетел в пустоту, обрушился на конторку и затрясся. Пауэлл последовал за ним и сам с трудом подавил приступ тошноты.

Ты что-то говорил про киллеров Киззарда?

Ага. У него под началом целый отряд психопатов. Мы их регулярно вылавливаем и посылаем в Кингстон, а Киззард набирает новых. Приманивает дофамином.

Но какое им дело до тебя? Я…

Джерри, возьми голову в руки. Их послал Бен. Бен начинает паниковать.

Бен? Бен Рейх? Но они ж ко мне в ломбард полезли. Тут мог оказаться и я.

И ты оказался. Какая, к черту, разница?

Рейх бы не убил меня. Он…

Разве?

Образ улыбающегося кота.

Черч глубоко вздохнул и внезапно взорвался:

– Сукин сын! Гребаный сукин сын!

– Джерри, успокойся. Рейх сражается за свою жизнь. Не стоит ожидать от него чрезмерной щепетильности.

– Ну, я тоже сражаюсь, а этот ублюдок захотел решить мою судьбу за меня. Пауэлл, приготовься. Я раскрываюсь. Я тебе все выкладываю.

После страшной гибели Тэйта, закончив разбираться с показаниями Черча и возвратясь из полицейского управления, Пауэлл рад был увидеть в своем доме светловолосую озорницу. Барбара д’Куртнэ держала в правой руке черный мелок, а в левой – красный. Она энергично царапала ими по стенам, высунув язык и щуря темные глаза от усердия.

– Бэб! – воскликнул он шокированно. – Ты что делаешь?

– Рифоваю кайтинки, – прошепелявила она, – кляфные кайтинки для папы.

– Спасибо, солнышко, – сказал он. – Приятно это услышать. А теперь иди сюда, посиди с папой.

– Не, – ответила она, продолжая малевать.

– Ты моя девочка?

– Ага.

– А разве моя девочка бывает непослушной?

Барбара обдумала это возражение.

– Не, – ответила она, положила мелки в футляр, опустилась на кушетку рядом с Пауэллом и взяла его руки своими, выпачканными в мелу.

– Барбара, ну правда, – пробормотал Пауэлл, – меня начинает беспокоить, что ты шепелявишь. Может, тебе скобки на зубы поставить?

Он не вполне шутил. Тяжело было постоянно напоминать себе, что рядом с ним в действительности взрослая. Он заглянул в темные глубокие глаза. Те блестели, как пустой хрустальный бокал в ожидании, когда его наполнят вином.

Он медленно прозондировал пустующие уровни сознания, опустился в турбулентную зону подсознания, затянутую грозными тучами, словно обширная темная туманность. За тучами блеснул слабый свет, изолированный, какой-то подростковый, уже успевший полюбиться. Но сейчас, проложив себе путь вниз, он отметил, что слабый просверк этот трансформировался в бледную спикулу звезды, запылавшей с жарким ревом, будто новая.

Привет, Барбара. Ты, кажется…

Ответом стала вспышка страсти такой силы, что Пауэлл поспешно сдал назад.

– Мэри, иди сюда! – позвал он. – Быстрее!

С кухни выглянула Мэри Нойес.

– У тебя снова проблемы?

– Еще нет. Но вскоре вероятны. Наша пациентка идет на поправку.

– Не заметила никаких отличий.

– Ступай к ней внутрь вместе со мной. Она установила контакт со своим Ид. Глубоко на нижнем уровне. Мне чуть мозги не выжгло.

– И кто ж ей нужен сейчас? Компаньонка, чтобы охраняла сладкие секреты девичьего сердца?

– Шутишь, что ли? Это мне нужна охрана. Иди сюда. Возьми меня за руку.

– Ты держишь ее руки обеими своими.

– Всего лишь фигура речи. – Пауэлл неуверенно покосился на спокойное личико куклы перед собой, на холодные расслабленные руки, которые заключил в свои. – Пойдем.

Он снова пустился в странствие по темным коридорам, ведущим глубоко вниз, в печь, пылавшую у девушки внутри… внутри у каждого человека… резервуар психической энергии, безвременный, безрассудный, безжалостный, охваченный ненасытным стремлением к удовлетворению страстей. Он чувствовал, как следом за ним на ментальных цыпочках крадется Мэри Нойес. Остановился он на безопасном расстоянии.

Привет, Барбара.

– Проваливай!

Это же я, призрак.

Ненависть хлестнула его.

Ты помнишь меня?

Ненависть унялась, сменилась турбулентностью, из которой взметнулась волна горячего желания.

Линк, ты бы убирался оттуда поскорее. Если тебя затянет в хаос боли и наслаждения, ты пропадешь с концами.

Мне нужно кое-что отыскать.

Ты ничего там не отыщешь, кроме беспримесной любви и беспримесной смерти.

Я хочу выяснить, какие у нее сложились отношения с отцом. Я должен понять, почему он испытывал такую вину перед ней.

Ну ладно, а я пошла.

Печь снова задымилась. Мэри убежала.

Пауэлл потоптался на краю ямы, зондируя, исследуя, стараясь прочувствовать. Так может электрик аккуратно касаться кончиков оголившейся проводки, определяя, какой из проводов обесточен. Мимо промелькнул пылающий сгусток энергии. Он зацепил его – мало не показалось; Пауэлл отступил, прячась под покров инстинктивного самосохранения. Расслабился, позволяя себе втянуться в спиральный вихрь ассоциаций, приступил к сортировке, но в энергетическом хаосе трудно было придерживаться избранной системы отсчета.

Вот подпитывающие котел соматические импульсы: клеточные реакции, исчисляющиеся миллиардами, вопли органики, приглушенное гудение мышечных тонов; сенсорные токи второго уровня, кровеносная система, неспокойный супергетеродин кровяного pH… все это кружило и пенилось в неустойчивом равновесном мотиве девичьей психики. Нескончаемый перестук синапсов вливался в более сложные скрипучие ритмы. В изменчивых промежутках были плотно закодированы образы, полуоформленные символы, частично проявленные отсылки… ионизированные ядра мысли. Пауэлл уловил фрагмент взрывоподобного хлоПка, проследил его до буквы П… до сенсорной ассоциации с утратой, затем, по закороченной цепочке, до младенческого сосательно-грудного рефлекса… инфантильных воспоминаний о… матери? Нет. О кормилице. А эти, в свою очередь, обросли, точно коростой, родительскими ассоциациями… отрицательными. Минус мать… Пауэлл насилу увернулся от пламенной вспышки инфантильного гнева и отвержения, синдрома сироты. Возвратясь к П, поискал связанные с ним образы… Па… Папа… Отец.

Внезапно он очутился лицом к лицу… сам с собой.

Он уставился на образ и дрогнул, с трудом сохраняя ясность мысли и рассудок. Потом насилу выбрался.

Что ты, черт побери, такое?

Образ лучезарно улыбнулся и пропал.

П… Па… Папа… Отец. Пыл любви и преданности, ассоциированный с… Он снова оказался лицом к лицу со своим двойником. На сей раз тот был наг и могуч, черты его окутывала аура любви и желания. Образ протянул руки.

Брысь. Ты приводишь меня в замешательство.

Образ пропал.

Вот блин! Девчонка, что ли, влюбилась в меня?

– Привет, призрак.

А вот как она представляет себя саму: жалкая карикатура, белесые патлы вместо волос, темные глаза как чернильные пятна, прекрасная фигура перепахана неуклюжими углами и плоскостями… Образ померк, и на него вдруг ринулся, вытесняя собой все остальное, Пауэлл, Могучий и Нежный Родитель, сеющий разрушение на своем пути. Он не отступил, как в прошлый раз, но ухватился за видение. Затылка у фигуры не было, вместо него виднелось лицо д’Куртнэ. Он проследовал за двуликим, как Янус, образом по раскаленному каналу двойников, пар, дублей, родственных… Рейху? Невоз… Да, Бен Рейх и карикатурная Барбара были здесь, сочлененные на манер сиамских близнецов, брат и сестра, сросшиеся выше поясниц, ноги их брыкались и вертелись по отдельности в море непроглядной сложности внизу. Б, сросшийся с Б. Б и Б. Барбара и Бен. Сводные родичи по крови. Сводные…