Не в древних ли пещерах человеческого сознания прятался этот страх за вторую половинку? Вернее, страх за то, что она может исчезнуть, и вместе с ней исчезнет двойная сила, уйдет в землю, растворится в облаках, как дым от костра, поблекнет и растает, как тают утром яркие точки на небосводе. И тогда рука сама тянется к руке, глаз к глазу, ухо к уху, губы к губам…

Мысль-искра разгорелась. Свет ее ослеплял благоговейным ужасом, который заставлял придвигаться ближе друг к другу. Это притяжение стало неистребимо, оно лишь усиливалось с расстоянием.

Тимофей увидел Кристину. Она задержалась на краю лужайки, чтобы махнуть ему рукой, а у него не хватило мужества поднять в ответ свою руку. Все в нем дрожало и корчилось в страшной агонии протеста, продиктованного страхом. Страхом за свою вторую половинку, потеря которой сделала бы его слабее, ослепила бы его и превратила в полуглухого и бесчувственного истукана.

И вот чего не следовало второй половинке, так это находиться с ним в эту минуту!

— Кристина, нет!

Секунды на открытой лужайке давили на него невыносимым грузом. Каждой клеточкой своего тела Тимофей ощущал движение самой быстрой стрелки часов. Те мгновения, когда он смотрел на бегущую Кристину, оставляли на его душе огненные полосы, которые, как он подозревал, никогда не заживут.

«Уходи отсюда», — предостерегающе качал он головой, но она с улыбкой продолжала бежать.

«Прошу, уходи… Прошу… Прошу…»

Она все слышала и чувствовала, но не остановилась. С половинками всегда так. Их нельзя просить сделать невозможное.

Земля под ногами Тимофея вдруг обрела электрический заряд, выстреливший в него через подошвы.

Никогда он не был так близок к пониманию своего предназначения в этом мире. И никогда не подходил к разгадке своего существования. Все его невысказанные надежды и стремления, составлявшие суть, корень, потаенный смысл бытия, приближались к нему во плоти и крови. И это было так. Тимофей не мог оторвать взгляда от этого босоногого чуда, спешившего к нему. Чуда, которое он полюбил всем сердцем именно в этот момент прозрения, дарованного людям из неисчерпаемых сокровенных источников, открытых для всех, но не всем доступных.

Тимофей сделал шаг ей навстречу. Обнял, сжал крепко. И тут что-то, чего он ждал, но так и не смог примириться, ударило ему в спину. Силе удара нечего было противопоставить. Инстинктивно рука подалась вперед.

И тут новый удар зашвырнул целую горсть боли в плечо. Мгновенная резкая судорога сменилась липкой, тупой молчаливостью в руке. Его клоунская одежда начала быстро пропитываться кровью. Яркие краски уступали место одной — багрово-красной.

Тимофей отчетливо видел лицо Кристины. Оно превратилось в бледную луну на самой своей исчезающей четверти. А глаза… У кого еще могли быть такие глаза? У кого? Наверное у…

Мысль-искра зашипела и стала гаснуть. Все путалось. Он видел Кристину так близко, что мог пересчитать все веснушки, горевшие на ее бледном лице солнечными крапинками. Он видел ее глаза, которым никак не мог подобрать сравнение. Они сочились влагой, стекавшей по ее щекам полноводными реками прямо на траву. Она лежала рядом с ним — голова к голове — и прикасалась к его губам. Целовала кончики своих пальцев и снова прикасалась. Он ощущал только эти осторожные прикосновения. Ничего больше. Совсем ничего. Только ее глаза и руки связывали его с этим миром.

— Тимофей… Тимофей… Тимофей… — повторяла Кристина.

Проходившая мимо женщина из числа приглашенных громко вскрикнула. Гости на лужайке замерли и разом повернули головы. Еще через несколько мгновений мужчины поспешили к месту происшествия.

— What is it?[30]

— What's happened?[31]

— Is he wounded?[32]

— Take a child. We are leaving immediately![33] — слышалось тихое в быстро редеющей толпе.

— Тимочка, родненький, все будет хорошо, все будет замечательно, — захлебывалась Кристина собственным ужасом и отчаянной верой в чудо. — Ты держись, только держись…

— Уходи, — шевельнулись его губы. — Сейчас.

— Что? — она отказывалась верить.

— Прошу, уходи.

— Нет, я буду с тобой. Я теперь никуда не уйду. Не хочу, не могу…

— «Скорую»! — выкрикнул Остерман. — Звоните в «скорую»! И все в дом!

Кристина понимала и не понимала, что произошло. Она вдруг снова оказалась в каком-то безумном круговороте жизненных узлов и связок, в невероятнейшем, безумном, диком танце, в который ее вовлекла судьба. Что можно было противопоставить ей? Ответа не было. Или он был слишком очевиден. Даже если очень стараться все делать правильно, все равно оказывалось, что от тебя ничего не зависит, не зависело и не будет зависеть. И пусть хоть жилы рвутся от этих стараний, пусть ум заходит за разум, пусть кровь сворачивается от нетерпения и жадного желания жить, любить, дышать и смеяться, а в один миг все рухнет и ничего не сделаешь, не поправишь, не разведешь руками беду. И жизнь замрет, и любовь захлебнется, и дыхание — такое легкое, незаметное — вдруг обернется тяжким бременем, и смех — чистый ручей в летний зной — пересохнет в пустом горле, которое будет рвать на части крик о помощи, крик иногда почти неслышный, но оттого не менее отчаянный.

Что оставалось среди ужаса?

Только они сами.

— «Скорая» не успеет! — орал на крыльце Остерман. — Подгоните кто-нибудь машину! Живее! Quickly, quickly, quickly![34]

«Тимофейка, сладко спи, сны красивые смотри. Горе, горе — не беда, все растает без следа», — эту фразу мать произносила всякий раз, когда укладывала его спать. И даже когда он повзрослел, слова эти произносились ею иногда со смехом, но всегда именно в тот момент, когда ему было особенно тяжело.

И вот он снова их услышал. Впрочем, услышал ли? Матери давно нет, только голос остался в его памяти. Чтобы вспомнить ее лицо, ему приходилось рассматривать фотографии, а вот голос, интонации, тон, придаваемый голосу настроением, отпечатались в памяти, словно надпись, выгравированная на стекле алмазом.

Голос шел из самого детства, из тех времен, когда счастье родительского внимания окутывало его, будто теплым шерстяным шарфом. Соседские мальчишки, разозлившись за что-то, звали Тимофея «маменькиным сынком», а он не обижался, потому что не понимал, как можно не дать матери поцеловать себя прилюдно, если ей так захотелось.

Все, что касалось родителей, было наполнено светом и приязнью, любовью и радостью. Тимофей пообещал себе, что у него будет так же. Он хотел этого сильнее всего на свете. Все должно было получиться. Эта вера воскресла в нем с появлением Кристины.

Он вспомнил ее слова:

«Я вообще, оказывается, такая женщина…»

«Какая?»

«Которая способна отдать все ради кого-то очень дорогого и не пожалеть об этом. Может быть, я заблуждаюсь на твой счет, и ты совсем не такой, каким кажешься. Но теперь для меня это не важно. Я не хочу упускать это чувство. Оно делает меня сильнее, увереннее, живее, что ли. И впервые мне не хочется ничего попросить взамен».

Он ухватился за этот голос, как за спасительную соломинку, которая помогала ему держаться на плаву, не давала захлебнуться криком боли. Тимофей не хотел потерять этот голос внутри себя. Он злился на каждый посторонний звук, который заглушал его. Но вскоре посторонние звуки стали сильнее. Сначала он различал их с трудом, потом они обрели смысл и насыщенность. Он слышал даже перестук эмалированных емкостей и разговоры в коридоре больных с врачами. Он просто лежал и слушал почти сутки, не желая обнаруживать свое возвращение. Это было все равно что стать невидимым. Люди тогда начинали говорить так, словно его не было рядом.

— Как его состояние сегодня, доктор?