- Зачем сразу недругам, люча? - засуетились старейшины, опасаясь упустить уникальный шанс вооружения родов, - поговорим с другими родами, посоветуемся, не спеши.
- Спешить надо вам, - я улыбнулся как можно вежливей, - я смогу погостить у вас ещё неделю. Совещаться можете сколько угодно, хоть до осени, но за два десятка ружей и патроны извольте заплатить мою цену до конца недели. Иначе придётся всё оружие вернуть, и мы с женой отправимся в гости к другим моим друзьям, они будут рады купить наши ружья.
Покидал чум я в мёртвой тишине, достойной финала гоголевского 'Ревизора'. Не скажу, что меня радовало такое окончание разговора, на который я возлагал большие надежды. Перспектива рассориться со старейшинами вогулов совсем не прельщала, я не обольщался степенью своего влияния на своих учеников-охотников. Пока мы не пройдём боевого крещения в настоящем бою, пока они не почувствуют войскового братства и манящий страх предстоящего сражения, они будут слушать только старейшин. А с двадцатью ружьями ничего путного мы не навоюем, обещанные воины нужны были, как никогда. Время безвозвратно убегало, приближая восстание с каждым днём.
Три дня мы с Ириной ходили по селению, разговаривая с аборигенами, вынюхивая слухи из соседних родов. Никаких определённых слухов не было, никто не слышал о съезде старейшин, судя по всему, вогулы решили всё спустить на тормозах. Обдумывая по вечерам, что делать, я уже рассматривал варианты устройства скандалов, откладывая их до конца недели. Тут мне помогла извечная человеческая самоуверенность и сталинский лозунг 'Нет человека, нет проблемы'. Видимо, именно так решили поступить вогульские старейшины, когда узнали, что я не силён в ножевом бою. Так им хотелось и ружья получить, и никаких обязательств не иметь, как говорится, и рыбку съесть, и в Ленинград съездить.
Вечером четвёртого дня из недели, оставленной старейшинам на раздумье, я уже направлялся домой, устав от разговоров с вогулами, не дающих ничего интересного. Ко мне подбежал мальчишка, с криком, что меня зовут к кривой берёзе для разговора. Я не успел уточнить, кто зовёт, мальчишка скрылся. Неприятное предчувствие опасности кольнуло сердце, но, до кривой берёзы было не больше ста шагов, я решил сходить. Чем чёрт не шутит, вдруг, что интересное. На всякий случай, расстегнул полушубок, и передвинул кобуру револьвера удобнее. Револьверы носили только мы с Ирой, никому из вогулов я о них, как оружии не говорил и не стрелял при них. Потому не сомневался, что без моего карабина представляюсь всем аборигенам невооружённым. Собственно, я на это и рассчитывал, когда демонстративно выходил из дома без карабина. Нет, украсть его не могут, а вот зарезать меня - вполне.
Так и вышло, за кривой берёзой я наткнулся на трёх вогулов, угрюмых сорокалетних охотников, уже с ножами в руках. Не собираясь рисковать, я попытался, не подходя близко, завести разговор, но увидев стремительное приближение своей смерти, выхватил револьвер. Стрелял я по рукам, двоим, прострелил кисти, у третьего пулей выбил нож. Вогул встряхнул ушибленной кистью и бросился на меня, едва разглядел кровь, капающую с рук своих подельников. Стрелять в безоружного противника западло, да и не нуждался я в этом. Сбить его с ног и скрутить, не составило труда, учитывая, что нападавший был на голову ниже и легче на десять килограммов. Затем я привёл всех троих в селение, где решил ковать железо, пока горячо, устроил митинг.
- Вогулы, вы нарушили законы гостеприимства, эти трое только что пытались убить меня за кривой берёзой, - я заметил, что к нам уже подошли многие жители селения и продолжил нагнетать атмосферу, - Самое страшное, сделали он это по приказу старейшин, я провидец и всё узнал ещё вчера!
Тут струхнули не только обвиняемые, но и все взрослые мужчины. Вогулы, несмотря на поголовное крещение, колдунов и шаманов боялись больше всего. Я выдерживал паузу, надеясь на появление старейшин, но, те спрятались и не делали попыток выйти. Такая реакция мне понравилась, потому я не стал продолжать разоблачения, слегка попугал народ и ушёл, оставив обвиняемых растерянными посреди селения. Этим вечером я заснул с чувством честно выполненного долга, прикидывая, как наутро общаться со старейшинами, чтобы наверняка их убедить в необходимости сотрудничества на моих условиях. Возможно, мой спектакль подействовал, но уже с утра в селение стали прибывать первые группы будущих воинов. На этот раз вместе с молодыми парнями на обучение приходили тридцатилетние мужики, с недоверчивыми глазами, привыкшие жить больше в лесу, чем в чуме.
Как я пожалел, что нет со мной Палыча, с его военной хваткой и опытом окопной жизни. Помня его воспоминания и наставления, пришлось мне стать жёстким командиром, обламывая своих будущих воинов с первых дней. Благо, я был старше всех новобранцев, выше ростом и сильнее, да ещё опирался на авторитет старейшин. Возможно, поэтому вопросов соблюдения дисциплины практически не возникало, сложнее приходилось с проведением тренировок. Чтобы не поднимать излишнего шума, не доводить до ушей губернского начальства само моё пребывание у вогулов, тренировались новобранцы небольшими группами до двадцати человек. Мне приходилось за день обходить на лыжах разбросанные тренировочные лагеря, наматывая километров по двадцать. В таких физических упражнениях скоро пролетела весна, наступило половодье.
За это время посланники староверов трижды приходили проведать меня с женой, приносили новости из Прикамска, те пока были неутешительными. Полицейский чиновник, проявив нужную долю служебного рвения, обосновался в посёлке, регулярно рассылая приданных ему солдат по окрестным деревням, в попытках найти нас. Дважды получал пакеты с указаниями от губернатора, но, речи о снятии обвинений, в них не шло. Кроме новостей, раскольники доставляли нам продукты, одежду, ружейные припасы. За зиму я довольно тесно сошёлся с единоверцами Лушникова, староверами, купцами и рыбаками, поставлявшими нам в основном продукты - камскую рыбу, зерно, гречку, овощи. Не скажу, что они ангелы, но своим поведением староверы здорово отличались от прочих жителей и торговцев. Вернее, как торговцы, они ничем не отличались, спорили и торговались не хуже других, но, дав слово, держали его, даже без особой для себя выгоды. Понемногу раскольники стали доверять мне, рассказывая порой интересные истории своих скитаний.
Кроме того, меня сближал с ними их неприкрытый цинизм в отношении верховной власти России. Они не только не искали у власти поддержки, более того, вынужденные платить повышенные налоги и подати, они активно перекупали чиновников в своих интересах. Потому, в числе немногих знали истинную цену государственному аппарату, не боялись его, хотя понимали, что могут в любой момент оказаться вне закона. Потому и не держались за место, морально были готовы в течение нескольких дней собраться и отправиться в Сибирь или на Север, искать лучшей доли. Постепенно староверы привыкли ко мне, перестали видеть во мне чужака, особенно после женитьбы Вовки на Катерине. Наше с Палычем поведение после отъезда Лушникова, отсутствие особой корысти в личной жизни, удачные сражения с башкирами, отношение к рабочим, судя по всему, тоже повлияли на мнение староверов.
Возможно, немалую роль сыграло моё равнодушие к официальной церкви, привычное для советского человека недоверие к власти, наверняка замеченное нашими знакомыми. Однако, со временем я много узнавал нового о староверской Руси. Так, у них была развитая цепь единомышленников по всем русским городам и губерниям, формально не бывших староверами, но оказывавших помощь информацией и выручавших единоверцев, попадавших в беду. Постепенно, оговорками или прямыми рассказами, староверы открывали мне свой мир, более века существующий нелегально. Кроме определённых ограничений на личную роскошь и полуобязательные отчисления в поддержку старой веры, многие купцы помогали лично попавшим в беду единоверцам. Из их рассказов я понял, что староверы поддерживают довольно тесные контакты с казаками и имеют своих людей в уголовной среде больших городов, в первую очередь.
