– Меня возьмёте к себе поиграть? – спросил он у них, поздоровавшись.

Дети смотрели на незнакомца с подозрением.

– Не бойтесь, я не злой дядька, – попытался разговорить девчушек сыщик, старательно улыбаясь. Но результат получился прямо противоположным: дети, побросав игрушки, убежали в ближайший двор.

– Первый блин комом, – хмыкнул Николай, не особо огорчившись. С детьми он ладить не умел и никогда не понимал, что же он делает неправильно. – Ладно. Пройдусь-ка по соседям, может, разузнаю, что к чему.

Бобров подошёл к калитке дома номер четырнадцать и нажал на кнопку звонка. По двору разнеслась соловьиная трель. Камера видеонаблюдения, установленная над звонком, фиксировала каждый шаг чужака. Из дома долго никто не выходил, и лишь минут через пять из переговорного устройства раздался неприветливый женский голос:

– Вам чего нужно?

– Извините, я ищу ваших соседей. Бабу Прасковью, она в двенадцатом доме живет, – ответил Николай.

– Не живёт она уже, – буркнул голос.

– Как не живёт? – притворно удивился Бобров.

– Умерла полгода назад, – пояснила невидимая собеседница.

– Как? Баба Прасковья умерла? – продолжал играть Бобров.

– Подождите, сейчас я выйду, – донеслось из переговорного устройства. Минуты через две калитка распахнулась, и в её проёме возник женский силуэт. Женщина стояла в тени навеса, и рассмотреть её Николай не мог.

– А вы, собственно говоря, кто? – спросила женщина и тут же сама ответила, – Родственник её, что ли?

– Двоюродный племянник.

– А, двоюродный… – протянула незнакомка. – Тогда понятно, почему вы не знаете, что баба Прасковья умерла.

Женщина вышла из-под навеса, и помощник детектива увидел, что она красива: стройная, лет тридцати, с роскошными рыжими волосами и ухоженным лицом. Интересно, Харатишвили к ней заходил? И она тоже не захотела с ним разговаривать? Бобров пока никакой враждебности не заметил. И, кажется, незнакомка пока не собиралась захлопывать перед ним калитку.

– А как она умерла? – поинтересовался Николай.

– Грустная история, – передёрнула плечами собеседница. – Судьба у тетки Прасковьи была – никому не пожелаешь. Тяжело и долго болела, к старости вообще сошла с ума, попала в клинику, там и умерла. Три года провела в психдиспансере. Да вы, наверное, и сами знаете…

– Нет, не знаю. Я ее плохо помню. Видел несколько раз, когда был совсем маленьким. Потом мы отсюда надолго уехали, а я недавно вернулся и решил навестить родню. А оно вон, оказывается, какое дело, – слукавил Николай и переспросил: – А что значит «судьба – никому не пожелаешь»?

– То и значит. Пережила и мужа, и сына, на старости лет осталась одна… Так вы что, в самом деле о ней ничего не знаете? – собеседница пытливо посмотрела на Боброва.

– В самом деле. Говорю же, мы уехали много лет назад, а письма она нам не писала… – продолжал врать Николай.

– Не удивительно, что не писала… Она и с соседями не особо общалась, хотя я иногда забегала в гости к ее племяннику, да и мама моя заходила… Я родилась в восьмидесятом, а мои родители поселились здесь в начале семидесятых. Баба Прасковья тогда уже жила по соседству. Говорят, что её муж ни с того ни с сего повесился, а она мало того, что осталась с ребенком на руках, так еще и всякого-разного наслушалась. Самоубийство-то грех, люди разное говорили. Что пил, что с головой у него было не в порядке, что это она его довела до петли… Но это все ерунда. Мама рассказывала, что жила Прасковья с мужем как все, ссорились они не больше других, руку он на нее никогда не подымал, пил меньше, чем некоторые тут, – женщина неодобрительно повела глазами в сторону видневшегося вдалеке ободранного двухэтажного домика, невесть как выжившего среди особняков. – А сына Прасковья не уберегла, в Афганистане погиб. Мне было года четыре, но я помню, как привезли гроб, как хоронили, а солдаты давали салют на кладбище. Сразу после смерти сына к ней переехали родственники. Но, видать, судьба такая у вашего рода – вся семья погибла в авиакатастрофе году в девяносто шестом. Только племянник Прасковьи в живых остался, он тогда с ними не полетел. Мы с Игнатом одногодки, дружили, вместе в школу ходили. Вот ему и достался дом после смерти бабы Прасковьи. Только он в нём жить не хочет, уехал в другой город. Говорит, с домом у него связаны неприятные воспоминания. Куда он точно уехал, не знаю, только говорил, что сюда уже не вернётся.

От такого количества информации у Боброва голова пошла кругом. Значит так: все жильцы по очереди умирают, и в основном, не своей смертью. Просто заколдованный какой-то дом…

«Надо бы перепроверить всё, что услышал», – подумал помощник детектива, а вслух произнёс:

– Я все это впервые слышу. Игната видел ещё в детстве, сейчас бы, наверное, встретил на улице и не узнал… А где тетку Прасковью похоронили, не знаете? – поинтересовался Бобров у женщины.

– Как же не знаю? Знаю! – ответила женщина. – Если ехать по этой улице, – она махнула рукой в сторону проезжей части, – а затем свернуть вправо и до конца, то прямо в кладбище и упрётесь. Оно хоть и закрыто лет двадцать назад, но родственников подхоронить можно. Там вся ваша родня и похоронена.

– А вы не могли бы показать мне дорогу? – почему-то Боброву не хотелось так быстро расставаться с собеседницей, а уж придумывать предлоги он умел.

– Да как-то… – замялась женщина, – хотя если вы на машине, то почему бы нет?

– Вот спасибо! – обрадовался Николай.

– Подождите, сейчас переоденусь и поедем, – на ходу бросила женщина, исчезая в глубине двора.

Через несколько минут рыжеволосая красавица, переодевшись в джинсовый сарафан, уже сидела рядом с Бобровым и отдавала распоряжения:

– Значит так: сейчас прямо, а потом я подскажу, где направо.

– Спасибо, я с удовольствием буду слушаться ваших команд, – галантно поблагодарил Николай. – Меня зовут Николай, а вас?…

– Надежда, – ответила она.

– Хорошо тут у вас, спокойно, – обычно молчаливому Николаю сейчас молчать не хотелось.

– Вы летом у нас не были, здесь вообще красота! – подхватила Надежда. – У нас здесь и пруд недалеко, отдыхающих летом наезжает – тьма тьмущая! А вы где живёте?

Николай назвал свою улицу, но Надежде это название ни о чем не говорило. Позже она объяснила, что работает здесь же, в центре бывает крайне редко, да и город знает не очень хорошо.

– Ваш поселок, наверное, застраивался ещё до революции? – симпатия симпатией, но о деле помощник детектива не забывал.

– В конце девятнадцатого, в начале двадцатого века, – ответила Надежда. – Это сейчас одни новостройки кругом, а я ещё застала старые дома – такие красивые, с резными башенками, балкончиками! А по стенам вился виноград. Знаете, сколько знаменитостей у нас в посёлке жило? Нам в школе рассказывали, всех я и не вспомню. А сейчас это модное место… Скоро все старые дома снесут, и ничего не останется от того поселка, который я помню… Да что тут говорить, сами всё видите!

– Да, вижу… – Бобров уловил грусть в голосе Надежды, и ему тоже стало грустно. Как-то, поддавшись минуте сентиментальности, он решил наведаться во двор своего детства. Лучше бы он этого не делал… Заброшенные сады с густым малинником, в которых он провел столько счастливых часов, играя с приятелями или читая книги, спрятавшись от летнего зноя, были давно вырублены; горки – любимое место зимних забав на лыжах и санках – срыты, а на их месте возвышался многоэтажный дом. Не было ни детской площадки – теперь перед подъездом стояли автомобили; ни стадиончика, на котором когда-то зимой заливали каток…

– Повезло Вашему родственнику – такое наследство досталось, – произнесла собеседница и тут же спохватилась: – Ой, извините, это у меня вырвалось случайно!

– Да ничего, – успокоил её Николай, очнувшись от воспоминаний. – Как бы там ни было, жизнь продолжается.

– Вот здесь направо и до конца, – скомандовала Надежда.

– Есть, – не удержавшись, козырнул Бобров.

Вскоре показался местный погост с проржавевшими воротами, запертыми на огромный замок.