– О-хо-хо, братцы кролики… До чего мы с вами отсталые по уровню технического прогресса и малой механизации. С каменным топором лезем в венец природы… Что про нас скажут они?
– Кто – они? – осмелился Коля Козлов.
– Будущие люди, – охотно пояснил доктор Рыжиков. – Что-то мне кажется, они будут делать иначе. Не так кровопролитно. Скорее всего – лазерным лучом. Одно лишь утешает, что скифы этим тоже занимались. Я скифскую трепанацию специально смотрел на эрмитажевском кувшине. Один скиф раненому голову ковыряет, а еще четверо сидят на руках и ногах, чтобы не дрыгался. Это значит – ваша бригада анестезиологов, Коля… Но мы же их не осуждаем, правда? И даже говорим: молодцы. Кто-то ведь должен начинать. Чем богаты, тем и рады, правда?
В тазик с кровавыми тряпками все чаще летели тряпки с его докторским потом. Там кровь Туркутюкова и пот доктора Рыжикова образовывали какой-то новый состав, еще не изученный химиками.
Между тем еще раз хрум – кусачки Сильве Сидоровне. Она дает ножницы, потом забирает ножницы, протягивает тампон, дает пинцет – забирает пинцет; дает скальпель – забирает скальпель, снова дает «крокодильчики» – снова забирает. Продвинулись еще на три миллиметра, если какой-нибудь упорный сосудик, запрессованный в рубец, не держал их минут по пятнадцать на месте, как цепкая огневая точка в рубеже обороны.
– Так у нас и от дуры ничего не останется, – забеспокоился доктор Петрович. – Дура-то у него вся станет как решето…
Туркутюков, к счастью, проспал, что у него не только дура, но и как решето. Хотя, выражаясь по-медицински, это вполне законная дура, твердая пленка под черепом.
Возможно, головной мозг летчика Туркутюкова, много лет сдавленный шпорами обломков и рубцов, растревоженный кровавой резней и трясучкой, посылал своей нервной системе чудовищные сигналы. От них должна была содрогнуться вселенная. Но, к счастью, шестеренки передач отключились, и весь этот источник душераздирания крутился вхолостую.
Ибо Туркутюков больше чем спал, если так можно выразиться.
И вот венец природы. В окошечке, пробитом, а вернее – прокусанном в кости и твердой оболочке. Паутинная пленочка жилок. То, ради чего природа вступила в эту непрерывную игру из чудовищных взрывов в безразмерном и черном пространстве. Что-то взрывалось и переплавливалось, остывало и снова взрывалось, собиралось в раскаленные шары и снова распылялось, сталкивало и разводило галактики – и вот вам результат. Комочек серого студня в два кулачка величиной, изрезанного разными бороздками. Радиостанция, посылающая в эфир вечности радиограммы-мысли. И сколько же таких мыслей сейчас над нами вьется! Тьмы и тьмы. Враждующие или родственные, попутные или встречные. Наверное, их там, над головой, как в колонии летучих мышей. И все пищат, мелькают… Ведь не могут они, появившись, исчезнуть. Появились – значит, летай.
…Вслух доктор Рыжиков сказал совсем другое:
– Как бы нам теперь сослепу не наворотить дел…
Это значило, что, влезая своими не очень уклюжими пальцами в это чудо космического самопроизводства, мы попросту не знаем, не прибавятся ли к искореняемым припадкам еще и слепота и глухота заодно со слабоумием. Тьфу-тьфу-тьфу!
– Ведь мы чудовищно слепы, – вздохнул доктор Рыжиков чисто по-рыжиковски. – Слепые, режущие слепых. Как у Брейгеля-старшего. Ну вот… Я сделал все, что мог. Кто может больше, пусть моет руки. Маша, откройте-ка мне атлас. Нет, наша Маша, а не ваша Маша. На лобных долях. Так…
Услышал бы Туркутюков, что его режут слепые, да еще на ходу заглядывают в атлас…
– Так… Вот наступил решительный момент и подошел легавый элемент…
Как всегда, к наступлению решительного момента и подходу легавого элемента доктор Петрович задумался. Глядя в атлас, он словно рассчитывал многоходовую шахматную партию.
– Боюсь, что эти мощные рубцы… И трогать страшно, и не трогать нельзя. Ох господи, господи, за что такие страсти… А этот осколочек кости как бы сосудом не пророс… Дернешь – и нефтяной фонтан… Сильва Сидоровна… Наваляйте-ка мне марлевых шариков… ну, размером… как козий помет. Кто не видел козьего помета, тот не служил в воздушно-десантных войсках. «Прощай, бабка, ушла добровольцем в десантные войска». Да… Многие любящие козы на нашем пути… И пульсация какая! Чуть тронь – лопнет… Лариса, держите наготове маленький иглодержатель. Если что… Ну что, рискнем, помолясь? Пошевелим мозгами? Что вы замолчали, как на похоронах? Нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели… Мы перед нашим комбатом… как перед господом богом… Что? Чисты… Чисты? Чисты. Чисты, чисты, чисты. Чисты-чисты…
Далее последовало еще множество раз «чисты» в разном ритмическом сочетании. Например, в ритме «Прощания славянки»: «Чисты, чисты-чисты, чис-ты, чисты-чисты…»
– Нет, он всем героям герой, – перешел он вдруг снова на прозу. – Я бы лично после такой оплеухи в лоб уже бы ни на что не смотрел и не разговаривал. А он еще жалобы пишет. И довольно осмысленные. Ну, тянем-потянем. Пометик наготове? Эх, полезли, граждане, приехали, конец, Охотный ряд, Охотный ряд. И как нас только мать-природа терпит… Природа-мать, когда б таких людей… Он спас целый самолет десантников, значит он мне друг, товарищ и брат. А по спине ручей бежит… Холодный. По спине ручей бежит холодный (на мотив «Широка страна моя родная»)! Конечно, это не смертельно, но фиг его знает… Что искромсано ножом, от того не отпишешься пером. Эта голова для нас мина с сюрпризом. А сапер, братцы кролики, сколько раз ошибается?
Мину с сюрпризом Туркутюков тоже проспал.
– Эх, попался бы он нам сразу после травмы… Мы бы такую свеженькую, такую славненькую, такую симпатичненькую травмочку…
Не хватало только восхвалять тяжелейшее боевое ранение, принесшее человеку неизгладимые бедствия и уродство. Но и это летчик-герой проспал.
– Уф… Кажется, вылезла. И что? И ничего. И тишина. И ножнички кровавые в глазах…
Сильва Сидоровна поняла, что надо дать ножнички.
Так расчищалось поле боя. Когда на нем не оставалось ни костных сучков, ни рубцовых мозолей и все мешающее, колющее и раздражающее было раскусано, вырезано и выщипано, Туркутюков казался не жильцом. У него почти не оставалось черепа. Прямо из костного выреза лезло что-то мягкое и сероватое… Клочки изорванной и обожженной пленки… Конченое дело.
Но доктор Рыжиков смотрел на это бедствие не так уж обреченно, скорее с некоторым глубокомыслием.
– Лариса… Вы видели когда-нибудь шагреневую кожу в момент девяностопроцентного истощения? Вот это, по честному, ваше женское дело. Сшейте ее как можете. А я пока умою руки.
Лариска (гений всякого сшивания) стала из крохотных ноготков сшивать для головы Туркутюкова розовое лоскутное одеяльце. Доктор Рыжиков даже не смог оторвать взгляда. Его всегда гипнотизировало Ларискино швейное мастерство. Но в этот раз не помогло и оно. Одеяльце из обескровленной пленочки никак не прикрывало и половину мозговой наготы. Все посмотрели на доктора Рыжикова.
– Делать нечего, братцы, – вышел он из задумчивости. – Давайте пленку. Лариса, кроите. Будет товарищ с окошечком. Чтоб можно было заглянуть, нет ли там вредных мыслей.
Это обещание Туркутюков тоже проспал.
…Рыжая кошка Лариска ловко пришивала к раскроенной голове кусочек стерилизованной полиэтиленовой пленки, вырезанной доктором Рыжиковым из магазинного пакета. Впрочем, хирургическая ловкость состоит из скользких окровавленных пальцев, живодерского протыкания человеческой ткани довольно-таки грубой с виду загнутой иглой, частого прорывания истрепанных краев и нового протыкания, вытягивания окровавленной нитки и завязывания узлов почти таких же, как на ботинках.
– До чего ловко, – все же пробормотал доктор Рыжиков, вернувшись от умывальника и держа руки так, будто кого-то собрался душить. – Я бы так не сумел. Я такая копуша… А косточки-то у нас не осталось. Что же нам делать без косточки.
Это о черепной кости, искрошенной кусачками. Получалось, что голову и прикрыть нечем.
