Сразу за Восточными воротами тянется широкий бульвар Иль-Джамил, по обеим сторонам его высятся пальмы. Два потока машин разделяет широкая полоса — на ней высажены цветущие кусты. Круглый год здесь полыхают все новые и новые краски, а воздух напоен свежим ароматом; каждый невольно повернет голову, привлеченный яркими островками среди моря зелени: нежно-розовым, огненно-пунцовым, роскошным лиловато-пурпурным, шафранно-желтым, девственно белым, голубым, — бесконечным, как само небо, разнообразием оттенков… Высоко над головами людей, спрятавшись среди листвы и на крышах домов, щебетают певчие птицы, жаворонки — целая пернатая армия. Глядя на эту красоту, хотелось вознести хвалу Аллаху за бесценный дар. Я на мгновение замедлил шаг. Решив выйти за пределы Будайина в истинном обличье — араба с парой киамов за душой, неграмотного, без каких-либо возможностей и перспектив, — я не ожидал, что испытаю настолько сильный прилив эмоций. Глядя на феллахов, спешащих по своим делам, я ощутил, что меня с ними опять связывают нерушимые узы, включая — по крайней мере, так сейчас подсказывали чувства — религиозные обязанности мусульманина, которыми я столько пренебрегал. Я твердо пообещал себе, что исправлюсь и, как только смогу, займусь самоусовершенствованием. Сначала надо найти Никки.
Пройдя два квартала по направлению к мечети Шимаал, на север от Восточных ворот, я увидел Билла. Так и знал, что найду его рядом с огороженной частью города, сидящего за рулем собственного такси и, как обычно, осматривающего прохожих с любопытством и холодным страхом. Билл — парень почти моего роста, но более мускулистый. Его плечи сплошь испещрены зелено-голубой татуировкой, настолько старой, что линии расплылись, и разглядеть рисунок трудно; неясно даже, что там изображено. Он не бреется, не стрижет волос песочного цвета уже много лет и выглядит, словно какой-нибудь иудейский патриарх. Кожа в местах, которые Билл подставлял солнцу, пока раскатывал по улицам, загорела до ярко-красного цвета. На огненно-алом лице, как две лампочки, сверкают бледно-голубые глаза, с маниакальной настойчивостью буравящие взглядом собеседника: я, как правило, не выдерживаю и отворачиваюсь. Конечно, Билл законченный псих, но псих сознательный: свое безумие он взлелеял сам, так же тщательно и продуманно, как, скажем, Ясмин перед пластической операцией подобрала себе высокие скулы, придающие ей неотразимо сексуальный вид.
Я познакомился с Биллом, когда впервые приехал в город. Он уже успел научиться жить среди изгоев, различных человеческих отбросов и трущобных головорезов Будайина и помог мне вписаться в их сомнительное общество. Билл родился еще в Соединенных Штатах Америки — да-да, лет ему было порядочно, — в области, ныне ставшей Суверенным Краем Великих Пустынь. Когда произошла балканизация США и они распались на несколько враждующих наций, он навеки покинул родину. Не представляю, как чужак умудрился продержаться, пока не усвоил здешний образ жизни; сам Билл ни черта не помнит. Каким-то немыслимым образом он наскреб денег на одну-единственную модификацию своего тела. Вместо того чтобы вделать розетку в мозг, как поступили многие потерянные души нашего квартала, Билл выбрал гораздо более изощренный и пугающий способ получить забвение: ему удалили одно легкое, заменив искусственной железой, периодически выбрасывающей в кровь порцию психоделического наркотика четвертого поколения. Билл не мог сказать, какую именно отраву он выбрал, но, судя по путанной, напыщенной манере выражаться и интенсивности бредовых видений, в нем постоянно вырабатывался рибопропилметионин — РПМ, либо аксетилированный неокортицин.
И то, и другое нельзя запросто купить на улице: на них нет желающих. Оба вызывают необратимые изменения в организме: после длительного применения начинает разрушаться нервная система. Наркотик выбивает природного «связного» человеческого мозга — ацетилхлорин. Новые психоделические препараты атакуют и оккупируют эти участки, словно победоносные орды, напавшие на обреченный город; перед ними бессилен и организм, и любые методы лечения. Насыщенность, яркость и реальность галлюцинаций, вызываемых наркотиками, не сравнимы ни с чем другим в истории фармакологии, но организм платит за удовольствие слишком высокую цену. Человек, применяющий их, буквально сжигает свой мозг, одну клетку за другой. Последствия практически неотличимы от болезней Паркинсона или Альцгеймера. Конечный результат постоянного употребления, когда зелье начинает влиять на работу центральной нервной системы, чаще всего смерть.
Билл еще не дошел до подобного состояния. Он жил в призрачном мире нескончаемых грез. Помню, как-то раз я попробовал одно куда более слабое психоделическое средство и чуть не загнулся от дикого страха, что «не смогу вернуться»: довольно обычный глюк, пытка, которой подвергает тебя собственное сознание. На сей раз не будет привычного кайфа, сегодня ты наконец доигрался и капитально сломал что-то в башке; сжимаешься в дрожащий комок, не сознавая ничего, кроме всепоглощающего отчаяния, пытаясь спрятаться от темного бреда, поднявшегося из глубины твоего «Я». Но в конце концов жуткое чувство проходит, действие наркотика заканчивается, ты попросту забываешь, как плохо тебе пришлось в прошлый раз, и делаешь новую попытку: а вдруг судьба улыбнется, и перед тобой откроется обещанный рай…
Но для Билла благосклонность фортуны ровным счетом ничего не значит. Ему уже не суждено «вернуться». И когда накатывают моменты абсолютного, непереносимого ужаса, он бессилен, не может даже сказать себе, что нужно только продержаться, а утром все пройдет. Что ж, именно этого он и хотел. Что касается неминуемой гибели — постепенно, клетка за клеткой — нервной системы, Билл только пожимал плечами:
— Так ведь она и сама когда-нибудь умрет, разве нет, старик?
— Да, — отозвался я, опасливо прижимаясь к спинке заднего сиденья такси, мчащегося с бешеной скоростью по узким петляющим улочкам.
— Прикинь: если возьмет и откинется сразу целый выводок — бух! — в твоих похоронах поучаствует любой, кто захочет, а ты сам ни фига уже не сделаешь. Тебя в землю закапывают, конец, финита. А я лично провожу в последний путь свои клеточки, одну за другой, и каждой скажу гуд-бай. Ребята, вы много чего для меня сделали. Гуд-бай, гуд-бай, прощайте навсегда, нам было хорошо вместе. Вот так, каждой трахнутой малявке — персональное гуд-бай! Если подыхаешь как обычный человек — бух! — и ты мертвяк: все механизмы внезапно отказали, вода в карбюраторе, мотор заглох, отвалились тормоза, дымятся шины, скрежет, стук — стоп, отъездились, у тебя секунда, ну, от силы, две, чтобы проорать небесам: «Эй, боженька, я уже иду!» Ужасно так околеть… Ладно, бурной жизни — бурная смерть, старик. А я… я протягиваю бармену через стойку по одной клеточке, ага? И если придется уйти в тот самый добрый мрак [11], отправлюсь туда покорно, тихонько, ага? И плевать я хотел на умника, который писал, что надо по-другому, понял? Он в могиле, давно уже рассыпался в прах, откуда ему знать? Может, когда окажусь там, ифриты наконец потеряют меня, если не забуду держать рот на замке. Оставят беднягу Билла в покое. Не желаю, чтобы меня продолжали трахать и после смерти, понял? Как ты себя защитишь в гробу? Подумай-ка, пораскинь мозгами! Хотел бы я добраться до того, кто придумал демонов, старик. И они еще называют меня чокнутым!
Мне не хотелось продолжать обсуждение неприятной темы.
Билл довез меня до логова Сейполта. Каждый раз, когда отправляюсь в город, сажусь в его машину. Безумие американца отвлекает от назойливой нормальности окружающего, железной упорядоченности жизни, в которой все расписано до мелочей. Ездить по здешнему раю для домохозяек вместе с Биллом — примерно то же, что носить в кармане кусочек Будайина; он — как баллон с кислородом, который цепляешь на себя, спускаясь в океанские глубины.
Особняк Сейполта располагался довольно далеко от центра, на южной окраине города, откуда можно разглядеть границу, за которой простиралось вечное царство пустыни, где гигантские дюны терпеливо ждали урочного часа, когда люди немного расслабятся и забудут о ненасытных соседях, чтобы похоронить нас под грудами пепла, под слоями пыли. Пески сгладят конфликты, сотрут плоды столетних усилий, съедят надежды. Как победоносная армия, обрушатся волна за волной и умиротворят навсегда. Когда-нибудь они поглотят нас, похоронят в своих глубинах. Придет вечная ночь… Но все это в будущем, урочный час еще не настал.
