— Спокойствие, о шейх. Я пришел отдать долг Абдулле абу-Зайду.

Дверь захлопнулась прямо перед носом. Спустя некоторое время их снова открыл сам Абдулла.

— Давай их скорее сюда. Мне как раз нужны деньги.

За его спиной я смог разглядеть несколько человек, с жаром предающихся какой-то азартной игре.

— Я принес все, что должен, Абдулла, — сказал я, — но ты выдашь мне расписку в получении. Не хочу, чтобы потом говорили, что я не заплатил причитающегося.

Он разъярился:

— Ты смеешь воображать, что я могу так поступить?

Я в ответ обжег его взглядом:

— Расписку. Потом получишь долг.

Абдулла пару раз обругал меня, потом нырнул в комнату, торопливо нацарапал ее на клочке бумаги и показал мне.

— Давай сюда полторы тысячи, — прорычал он.

— Сначала бумагу.

— Гони мои деньги, поганый кот, которого кормят девки!

В моем воображении возникла соблазнительная картина: я с размаху бью его ребром ладони по переносице, превращаю наглую жирную харю в кровавое месиво…Какое прекрасное зрелище!

— О господи, Абдулла! Позови сюда Карима. Эй, Карим! — Когда снова подошел седобородый старик, я сказал ему:

— Сейчас я передам тебе банкноты, а Абдулла документ, которую держит в руке. Ему отдашь киамы, мне расписку, хорошо?

Старик заколебался, словно такая операция показалась ему немыслимо сложной. Потом медленно кивнул. Обмен произошел в полной тишине. Я повернулся и, не говоря ни слова, зашагал к магазину Шиита.

— Сын шлюхи! — выкрикнул Абдулла мне вслед. Я улыбнулся. Вообще-то у мусульман подобное ругательство считается страшным оскорблением, но поскольку сказанное, увы, было истиной, меня его слова по-настоящему не задели. И все же, из-за Ясмин и нежелания нарушать приятные планы на вечер, я позволил Абдулле перейти предел допустимого. Обычно такое не проходит безнаказанно. Я твердо пообещал себе, что скоро заплачу и этот долг. У нас в Будайине очень вредно для здоровья заработать репутацию человека, покорно сносящего хамство и поношения.

Проходя мимо Хассана, я сказал:

— Ты можешь забрать свою долю у Абдуллы. Советую поторопиться, потому что сегодня ему, кажется, крупно не везет в игре.

Шиит кивнул, но промолчал.

— Я рада, что дело закрыто, — сказала Ясмин.

— Ну, не больше меня, наверное. — Я аккуратно сложил расписку и сунул ее в карман джинсов.

Мы отправились к Чириге; я подождал, пока она закончит обслуживать трех молодцов в форме морских офицеров Калабрии.

— Чири, — произнес я, — мы спешим, но я хочу отдать тебе хрустики.

Отсчитал семьдесят пять киамов и положил на стойку. Чири не шелохнулась, даже не посмотрела на деньги.

— Ясмин, ты сегодня просто красавица, моя милая. Марид, это за что? За пилюльки, которые ты взял прошлой ночью? — Я кивнул. — Знаю, ты очень стараешься держать слово, всегда возвращать долги, соблюдать вашу выспреннюю ерунду с кодексом чести, и так далее. Но возьми часть бумажек обратно: я не собираюсь обирать тебя по уличным ценам.

Я ухмыльнулся:

— Чири, ты рискуешь оскорбить правоверного.

Она рассмеялась:

— Ну и правоверный из тебя, клянусь своей чернокожей задницей! Хорошо, тогда угоститесь за счет заведения. Нынче бизнес идет бойко, хрустики так и порхают. Девочки в хорошем настроении, я тоже.

— У нас сегодня маленький праздник, Чири, — произнесла Ясмин.

Они обменялись каким-то таинственным жестом. Может быть, во время операции по перемене пола каким-то путем передается и специфически-женское, почти сверхъестественное умение говорить друг с другом без слов? Так или иначе, Чири все уловила. Мы взяли бесплатную выпивку и поднялись.

— Желаю вам хорошо провести сегодняшнюю ночь, — сказала чернокожая амазонка.

Семьдесят пять киамов давно исчезли. Честно говоря, я не понял, как и когда хозяйка клуба взяла их.

— Ква кери, — произнес я, когда мы выходили на улицу.

— Ква керини йа квонана, — отозвалась Чири. Потом, на одном дыхании, — О'кей, которая из вас, ленивых толстожопых шлюх, должна сейчас танцевать на сцене? Кэнди? Отлично, сбрасывай свои тряпки и за работу! — Она казалась счастливой. Мир вокруг снова в полном порядке.

— Мы можем по дороге заскочить к Джо-Маме, — предложила Ясмин. — Я не видела ее уже пару недель.

Джо-Мама — гигантская во всех отношениях дама почти шести футов ростом, весом примерно три-четыре сотни фунтов, обладательница уникальной, периодически меняющей цвет шевелюры. Повинуясь какому-то таинственному циклу, она становилась белобрысой, рыжей, темноволосой и жгучей брюнеткой, потом светлой шатенкой; затем краски постепенно темнели, пока в один прекрасный день Джо-Мама, словно по мановению волшебной палочки, снова не превращалась в блондинку. Она принадлежала к типу несгибаемых, сильных женщин: в ее баре никто не осмеливался затеять скандал, а там в основном сшивались греческие моряки торгового флота. Джо-Мама жила по собственным заповедям и могла со спокойной совестью вытащить пушку или золингеновский перфоратор и создать вокруг картину полного умиротворения в виде груды окровавленных тел. Я уверен, что такая, как она, не моргнув глазом, за пару секунд справилась бы с двумя Чиригами одновременно, не прерывая процесс приготовления «Кровавой Мери» для очередного посетителя. Джо-Мама или любила тебя всей душой, или так же страстно ненавидела; не знаю никого, кому бы пришелся по вкусу второй вариант. Мы зашли в ее заведение; хозяйка приветствовала нас в своей обычной манере. Она говорила очень громко, быстро, проглатывая слова, и постоянно отвлекалась.

— Марид! Ясмин!

Далее последовала какая-то фраза на языке древних эллинов: она забыла, что никто из нас не понимал ее. По-гречески я знаю еще меньше слов, чем по-английски, а их я выучил, ошиваясь в заведении Джо-Мамы. Могу, скажем, заказать узо и рецину, сказать «калимера» (привет) и обозвать кого-нибудь «малакой» (что-то вроде мудака).

Я старательно сжал Джо-Маму в объятиях. Она такая обильная, что даже нам вдвоем с Ясмин не обхватить ее. Мы сразу же стали слушателями истории, которую она рассказывала какому-то посетителю. «…И вот наш Фуад стремглав бежит ко мне и хнычет: „Эта черная сука меня обчистила!“ Мы с тобой прекрасно знаем, что ничто так не возбуждает несчастного, как возможность быть обворованным негритянской блядью». Джо-Мама вопросительно посмотрела в мою сторону, я согласно кивнул. Фуад — невероятно худой парень, который питает слабость к чернокожим шлюхам. Его никто не любит, но используют на подхвате, а простак мечтает хоть кому-то понравиться, и бегает по чужим делам целые ночи напролет, пока не натыкается на девицу, которую избирает объектом своей любви на текущую неделю. «Я спрашиваю, как он умудрился опять попасться. Я — то не сомневалась, что теперь он узнал все приемы на собственном горьком опыте. Господи, даже Фуад не может быть таким кретином, как… как Фуад. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать… Он отвечает: „Она работает официанткой в „Старом Чикаго Большого Ала“ [9]. Я расплатился за выпивку, а когда девка принесла сдачу, она протерла поднос губкой и держала его высоко, чтобы я хорошо разглядел деньги. Когда я брал киамы, пришлось подвинуть их к краю подноса, и нижняя бумажка прилипла к мокрой поверхности“. Тогда я схватила идиота за уши и стала трясти его. „Фуад, Фуад, — говорю я ему, — ведь это самый заезженный трюк! Ты, наверное, видел его миллион раз, если не больше! По-моему, то же проделала с тобой Зейнаб год назад“.

Несчастный скелетина кивает, а его адамово яблоко прыгает вверх и вниз, вверх и вниз; вы только послушайте, что он ответил, только послушайте: „Да-а-а, но ведь все прошлые разы тибрили бумажки в один киам. А тут — десятка!“ Как будто дело в цифре на хрустике!» Джо-Мама начала смеяться: так вулкан издает глухой рокот, прежде чем взорвется в полную силу. Когда раздались первые раскаты, бар задрожал, зазвенели бутылки и стаканы, и мы, сидя у стойки, ощутили вибрацию, как при землетрясении. Хохот Джо-Мамы обладает большей разрушительной силой, чем стул в руках обычного смертного.