Странные речи в устах человека глубоко образованного и, как увидим ниже, умеющего говорить языком истины, любви христианской и гуманности. До того прониклась горделивой ложью официальная Византия, что и ее лучшие люди спокойно плавали в ней, как в привычной стихии. Не пришлось совсем несчастному земледельцу Фракии и Македонии увидеть те счастливые дни, о которых бредила придворная риторика.
Оставив Кипселлу, печенеги расположились недалеко от Адрианополя — в Таврокоме и провели здесь зиму. Жители Адрианопольской области своими слезами могли бы свидетельствовать о том, что законы цивилизованных стран не писаны для диких кочевников. Сам император Алексей, серьезно выслушивавший обязательную лесть, не обманывал себя насчет продолжительности мира с печенегами. Всю зиму он занят был приготовлением возможных средств обороны. В ожидании помощи, обещанной графом Фландрским, он составил особый отборный полк так называемых архонтопулов из сыновей убитых воинов, наименованный так (архонтопулы — сыновья архонтов) ради почета и поощрения к военной доблести. Специально приготовленный к борьбе с печенегами и обученный самим, опытным в военной тактике, императором, этот двухтысячный отряд напоминал классически образованной дочери Алексея «священный отряд лаконцев»[57].
Едва наступила весна 1090 года, как печенежские шайки появились опять близ Хариуполя, где мы их уже раз видели. Здесь произошла схватка, кончившаяся несчастно для византийцев: архонтопулы должны были сделать первую пробу своей пригодности, и триста юношей положили свои головы перед печенежскими телегами, на которых стояли меткие стрелки зорких кочевников. Император Алексей оплакал лично дорогих ему юношей, проливая горькие слезы и произнося горячие причитания. Удачнее была схватка под Апром (Апри), который Алексей успел занять ранее печенегов. Печенежский отряд, вышедший на добычу, был разбит Татикием с франками: триста буйных голов печенежских попались в плен. Некоторым утешением и ободрением послужило также прибытие рыцарского отряда из далекого запада; граф Роберт блистательно исполнил свои обещания: пятьсот отборных всадников явились для борьбы с печенегами на помощь Алексею; закованные в железо, смелые и гордые рыцари Фландрии были самой страшной грозой для легких печенежских стрелков. Византийский император так нуждался в коннице и конях, что принял с великой благодарностью полтораста лошадей, присланных в подарок ему лично Робертом Фризом; сверх того купил у новоприбывших за деньги их запасных лошадей. К несчастью, Алексей не мог дать рыцарям того назначения, которое предполагалось для них первоначально.
Положение империи было тем более критическое, что турецкие орды (печенеги и сельджуки) наступали одновременно в Европе и Азии и что турки-сельджуки стремились подать через пролив руку своим единоплеменникам в Европе. Предприимчивый турецкий пират Чаха, когда-то приведенный малолетним пленником в византийскую столицу, воспитанный при дворе Никифора Вотаниата, облеченный титулом протонобилиссима, потом изменивший своему второму отечеству для первого родного, питал широкие замыслы, которые не доступны были до сих пор турецкой ограниченности сельджуков. Он понял, что самый жестокий удар Константинополю можно нанести с моря. Чаха завел при помощи смирнских греков собственный флот, завладел приморскими городами Фокеей и Клазоменами, островами Лесбосом и Хиосом[58] и завязал сношения с печенегами, которые были ему хорошо известны со времени пребывания в Константинополе. Какие-то печенеги, неизвестно откуда появляющиеся, сообщали ему сведения о движениях и намерениях византийских воевод. Необходимы были решительные меры и надежные силы, чтоб остановить дерзкого пирата. Алексей отправил в Малую Азию фландрских рыцарей, откуда, впрочем, несколько позже они снова были вызваны в Европу.
Себе император предоставил справиться с печенежским погромом. Тяжело прошло для него лето 1090 года. Вследствие лагерной жизни, душевных и физических тревог его мучила жестокая лихорадка. Ему приходилось быть свидетелем сцен потрясающих, унизительных для его достоинства и молча глотать оскорбления, подавлять и скрывать гнев в глубине души. Один значительный печенежский перебежчик на глазах императора заколол человека, который, благодаря своему знанию печенежского наречия, обличил варвара в обмане или даже явной измене. На царском коне, подарок которого должен был свидетельствовать об отсутствии гнева в душе Алексея, сметливый варвар ускакал потом к печенегам, понимая, что дерзкий поступок не пройдет ему даром и что только минуты отделяют его от неизбежной казни. Другой его товарищ несколько раз переходил с одной стороны на другую и, несмотря на то, не был подвергнут никакому наказанию. Так мало надежны были те элементы, которыми приходилось пользоваться византийскому императору.
Военные действия, если можно называть так печенежские грабеж и разбой, происходили в это лето около города Русия, потом император перенес свою главную квартиру далее на восток в Чурул, где его сейчас же окружили печенеги. Этот город, находящийся на расстоянии восьмидесяти километров от Константинополя, лежал на горе, которая быстрым скатом спускалась к долине. На вершине горы, под стенами крепости, Алексей велел поставить в ряд тяжелые телеги, отобранные у местных жителей; сняв настилку, оставив только оси и колеса, византийцы привязали эти новоизобретенные военные машины кругом к стенам крепости, и как скоро печенежские всадники бросились на приступ и уже были на половине подъема, они обрубили веревки, которыми телеги были удерживаемы; катясь вниз с неудержимой быстротою, массивные колесницы производили расстройство и беспорядок в рядах вражеских. Под прикрытием такой странной артиллерии греки сделали вылазку и нанесли довольно чувствительное поражение варварам.
Этот частный успех, как он ни обрадовал императора, не имел, конечно, никакого влияния на общее положение дел. Печенеги все-таки оставались в близком соседстве к Константинополю. При начале зимы они раскинули свои палатки недалеко на север от Чурула, за рекою Еркене (около Визы и Люле-Бургаса). Алексей со своей стороны воротился в столицу и думал готовиться к военным действиям следующею весной. Печенеги не дали ему отдыха. Не пробыв и недели в своей столице, Алексей узнал, что вслед за ним был отправлен печенегами значительный отряд к местечку Хировакхи (между Кучук-Чекмедже и Буюк-Чекмедже, ближе к последнему). Вооружив городской гарнизон и новобранцев — всего до 500 человек, — утром 14 февраля (пятница мясопустной недели) император Алексей отправился к Хировакхам и сейчас же приказал запереть ворота, оставив ключи у себя, ибо было основание опасаться, что печенеги найдут себе друзей в самой крепости. С восходом солнца на другой день действительно показались толпы диких наездников и расположились на холме вблизи городских стен; потом от их становища, на глазах греков, отделилась масса в 6000 человек и рассыпалась по окрестностям для грабежа и разбоя.
Алексей опасался за сами стены своей столицы, не вполне полагаясь на бдительность властей в свое отсутствие. С другой стороны, он понимал, что самое лучшее было воспользоваться раздроблением неприятельской силы. Он взошел наверх городской стены, окинул зорким взглядом соседние холмы и долины, чтобы убедиться, не скрываются ли где еще другие толпы печенегов, не поставлено ли где засады. Все кругом было пусто: только вблизи — прибывший утром и ослабленный отделением шести тысяч — отряд печенегов отдыхал после похода: одни спали, другие еще ели. Император решил захватить врага врасплох. Большого труда стоило ему склонить на такое смелое предприятие свою малочисленную дружину: новобранцам и гарнизонной страже, привыкшей сидеть за крепкими и высокими стенами столицы, его замысел казался безумным и дерзким, особенно ввиду явного превосходства сил на стороне печенегов, о которых они наслышались всего страшного. «Мы погибли, — убеждал их Алексей, — если тот шеститысячный отряд, который теперь ушел на добычу, соединится с этим, который мы видим перед собой; мы все одно погибли, если, расположившись под стенами столицы, шесть тысяч ушедших печенегов лишат нас всякой возможности воротиться в столицу. Лучше идти навстречу опасности, чем умереть в постыдном бездействии. Я первый иду впереди всех; кто хочет, пусть следует за мною и не отстает от меня, когда я брошусь в середину печенежского стана; кто не хочет со мною идти, пусть остается здесь и даже пусть не выглядывает из-за стены».
