Эти высоко финансируемые передовые сообщества, движимые активными людьми, выстраивают определенные отношения с властью, основанные на правовом невмешательстве власти в сферу их деятельности. Это разделение интересов тоже возникло в 1980-е годы, когда власть предоставила кооперативам некий открытый сектор, на который не распространялись отношения права, тогда как сама она контролировала всё, что находилось за пределами этого сектора. В дальнейшем в результате экстраполяции, расширения этот сектор захватил всё общество, и эта система отношений заменила собой поле, в котором могли бы возникнуть отношения, регулируемые правом».

К этому только добавим, что все, о чем поведал Павловский, до поры до времени происходило под прикрытием социалистической фразеологии, под лозунгом построения нового, правового государства, кардинальных перемен в рамках социалистического выбора. И многие действительно верили в то, что новоявленные «революционеры» на самом деле стремятся изменить жизнь страны к лучшему, сохраняя непреходящие ценности социализма и фундаментальные завоевания советской власти.

…Занятия в Академии общественных наук и работа над диссертацией поглощали столько времени, что Москву тогда толком узнать так и не удалось. Но, как и его коллеги, откомандированные сюда из самых разных регионов страны, Зюганов почти физически ощущал на себе воздействие особой духовной атмосферы, еще царившей в те годы в столице. Значительное влияние на него оказал и новый круг знакомств — слушатели АОН в большинстве своем были людьми образованными, мыслящими и, как правило, начитанными. Всегда ценивший интересных собеседников, Геннадий Андреевич особенно любил откровенное общение в непринужденной обстановке, которое часто перерастало в оживленные споры на самые разные темы — волновало многое, но более всего положение в стране, особенно в экономике, обстановка в партии. Все сходились во мнении, что перемены не за горами, но вот каким образом они произойдут — оставалось только гадать. Нередко возникала полемика вокруг литературных новинок, и тогда Геннадию Андреевичу казалось, что время будто переносит его в счастливую и беззаботную пору студенческой юности, когда будущее не омрачалось тревожными предчувствиями, а под безоблачным небом хватало места и физикам, и лирикам. Вот только на смену трибунной поэзии, шумной и взвинченной, пришла теперь литература совсем иного свойства, обеспокоенная разрушением глубинных нравственных устоев народной жизни, подменой исконных ценностей ложными целями, пронизанная болью за судьбу России.

Хорошо помнит Геннадий Андреевич, какое впечатление произвела на него повесть Валентина Распутина «Прощание с Матёрой». Обреченная на гибель далекая сибирская деревня словно предрекала такую же судьбу всему, что было так дорого его русской крестьянской душе. «Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни» — казалось бы, простая и близкая мысль высказана героиней повести. Но часто ли за нескончаемыми делами приходилось задумываться о том, чем может обернуться утрата исторической памяти, отрыв от корней, забвение нравственного опыта предшествующих поколений?

Как оказалось позднее, лимит времени для ответов на животрепещущие вопросы, которые ставили перед общественностью писатели-«деревенщики», был практически исчерпан. «Пожар», который был опубликован менее чем через десять лет после «Матёры», воспринимался уже не как предупреждение, а как знак неотвратимой беды, нависшей над нашим обществом. На дворе тогда стоял 1985 год.

Произведения «деревенщиков», как и творчество поэтов «почвеннического» направления, многих из которых в свое время походя окрестили «тихими лириками», не просто расширили круг чтения Зюганова — они как-то сразу и навсегда вошли в его судьбу и впоследствии во многом определили его выбор на крутом историческом переломе. Чем больше Зюганов читал бередящую душу и вызывающую нелегкие раздумья прозу Валентина Распутина, Владимира Личутина, Василия Белова, Владимира Крупина, поэзию Николая Рубцова, Станислава Куняева, Юрия Кузнецова, тем больше убеждался: проблемы, назревшие в обществе, современная русская литература чувствует острее и видит гораздо глубже, нежели официальная идеология с ее узкопартийным, традиционно-трафаретным подходом к социальным явлениям. Именно эти писатели наряду с талантливыми публицистами, деятелями культуры, представителями самых разных слоев патриотически настроенной интеллигенции — со всеми, кто сплотился в ту пору вокруг замечательного российского журнала «Наш современник», — помогли ему обрести цельное воззрение, прийти к твердому убеждению, что без патриотизма, возрождения духовно-государственной традиции, национально-самобытного развития у России нет будущего.

Далеко не всем «почвенническая» литература пришлась по душе. Например, Евгений Евтушенко еще в начале семидесятых годов высказал свое пренебрежительное отношение к «тихой лирике»:

Он был не одинок. Многочисленные оппоненты, противившиеся повороту общественного сознания в русло национальной идеологии, упрекали «деревенщиков» в том, что они стремятся удержать за узду эпоху научно-технической революции, привязать ее к русской избе, въехать в будущее на телеге. Нетрудно заметить, что под пролеткультовскими идеями упоминавшейся нами статьи А. Н. Яковлева «Против антиисторизма» лежала благодатная почва. Но если кому-то в творчестве писателей-патриотов чудились одни лишь ностальгические воздыхания, то большинство читателей, как и Зюганов, воспринимали их негромкое выстраданное слово как глоток свежего воздуха, видели в них хранителей нравственных ценностей, без которых невозможно духовное возрождение страны. Полностью согласен Геннадий Андреевич с Александром Солженицыным, который как-то заметил, что правильно было бы назвать их не деревенщиками, а нравственниками. Стоит ли удивляться, что черта, разделяющая почитателей творчества этих русских писателей и тех, кто его не воспринимал и демонстративно не желает замечать и поныне, удивительно точно совпадает с линией разлома общества, случившегося на рубеже восьмидесятых — девяностых годов и углубившегося в последующем.

В одной из своих книг Зюганов поведал нам, что чтение давало ему то, о чем писал Александр Блок:

Этот «тайный жар» не позволял впасть в холодное оцепенение, привносил в обыденное существование жажду идеала, побуждал к действию. Прямо скажем, подобное состояние души и восприятие происходящего не совсем типично для традиционного партийца. Но эта необычность обусловила своеобразный генезис взглядов, которые со временем стали выделять Зюганова из среды партийных функционеров. Тем более что его убеждения проявлялись в поведении и поступках. Может быть, благодаря именно этому свойству он в конечном счете и состоялся как лидер общенационального масштаба. Его восприняли, потому что ему поверили. Если многие партийные функционеры и чиновники, оказавшись в тяжелую пору безвременья в оппозиции к антинародной политике Горбачева — Яковлева — Шеварднадзе, в поисках опоры встраивались в нарастающее патриотическое движение, то Зюганов влился в него органически и естественно. В его лице здоровые патриотические силы страны приобрели не только убежденного бойца, но и человека образованного и эрудированного.

Он сразу же получил от патриотов России огромный кредит доверия. Когда были утрачены последние надежды на то, что власти все же проявят перед страной политическую и гражданскую ответственность, а соратники Зюганова по российской Компартии остались без каких-либо рычагов реального воздействия на ситуацию, Геннадий Андреевич прибегнул к последнему средству — к силе слова и убежденности в правоте своего дела. Так летом 1991 года родилось знаменитое воззвание — «Слово к народу», которое наряду с крупнейшими хозяйственными руководителями и военачальниками поддержали и подписали известные деятели культуры. Кстати, другой небезызвестный «патриот» — вице-президент Александр Руцкой, начинавший общественную деятельность после Афганистана в Московском обществе русской культуры «Отечество» и не удовлетворивший в нем свои амбиции (слишком много было повседневной работы, не сулившей прорыва к власти), обещал за это Зюганову десять лет тюрьмы.