И клянусь, это будет самый правдивый фильм, снятый в Голливуде, о встрече Большой Тройки полвека назад!
Свят, свят! Попа на борту нет – а то обязательно попросил бы изгнать вселившуюся нечистую силу. Или это уже в здешнем будущем такие фильмы станут снимать? Если еще полвека проживу, то может, и удостоверюсь в своей правоте, и посмеюсь заодно.
Генерал де Голль. Ленинград, 22 декабря 1943 года
Генерал де Голль чувствовал себя униженным и оскорбленным – как персонаж романа какого-то русского писателя. Не понимая, зачем он вообще нужен на этих переговорах! Все протокольные приличия были соблюдены – но разговор вели исключительно Сталин, Рузвельт, Черчилль между собой, обращая на присутствующего здесь француза внимания не больше, чем на пустое место! Даже когда разговор зашел об «общефранцузском восстании», это в его присутствии прозвучало как издевательство – потому что первую скрипку в этом оркестре должна была сыграть не «Сражающаяся Франция», а американское УСС и британское УСО. Что еще обиднее, при поддержке многих его соотечественников.
Кто был прав в этом споре? Англичане с американцами, рассматривающие французов как расходный материал в собственных шпионских играх? Или он, считавший, что важнее сохранить силы для послевоенного мироустройства, а не растрачивать ради мелких тактических успехов? Уверенный в своей правоте, он не мог не видеть, что его политика отталкивает от него многих французов, желающих сражаться; иные горячие головы издевательски добавляли к названию его организации частицу «не». С предателями разговор был короткий – доходило до того, что еще год назад Черчилль самолично выразил неудовольствие тем фактом, что служба безопасности «Сражающейся Франции» на английской территории стала слишком походить на гестапо, с тюрьмами и пыточными камерами – куда бросали своих же соотечественников, заподозренных в работе на англичан; это было, когда отток людей из Организации в УСО принял катастрофические размеры. В оккупированной Франции же существовали «территории влияния» соответственно УСО и свободофранцузов – где людей из конкурирующей фирмы легко могли убить или сдать немцам. Однако же генерал ни в чем не раскаивался – оправдывая свою политику тем, что она, в конечном счете, ради прекрасной Франции и в ее истинное благо.
Неужели Франция безвозвратно выброшена из числа мировых держав? И ей отныне суждено играть лишь подчиненную роль? Франция, всего двадцать четыре года назад, в Версале, считавшаяся первой силой на европейском континенте, имеющая лучшую в мире сухопутную армию, одолевшую германцев в прошлой Великой войне! А что будет теперь, с учетом, как смотрят британцы, янки и русские на Францию, страдающую под германским сапогом – дележ ее имущества, как разделили тогда в Версале «наследство больного человека – Османской империи»? В колониях, еще не оккупированных державами Оси – не только британские войска, но и британские губернаторы (называются иначе, но не в этом суть). И мало извечного врага и конкурента, англичан, так еще и русские проявляют интерес – в Индокитае активизировались коммунисты, а в самой Франции одними из самых боеспособных считаются отряды из бежавших русских пленных.
Когда де Голль просил о личной встрече со Сталиным, то не исключал, что последует отказ, всё же СССР и «Сражающаяся Франция» находились в слишком разных весовых категориях. Хотя тот факт, что именно Сталин настоял на приглашении французской стороны на эту конференцию, внушал оптимизм.
В Малой гостиной кроме Сталина были переводчик и секретарь, всё тот же, или очень похожий на него молчаливый человек в штатском, с неизменной папкой в руке, стоящий за креслом босса. Де Голль был один. Что ж, когда нет уверенности, куда идти – иди вперед. И наступление – это лучший вид обороны, а де Голль недаром был танковым генералом[19].
Обменялись приветствиями. Затем де Голль, гордо вскинув голову, предпочел сразу взять быка за рога. Представив, что, как в тридцать девятом, перед ним сидит премьер Даладье, по иронии судьбы имеющий прозвище «вогезский бык».
– Господин маршал, – де Голль решил, что ему привычнее называть русского правителя по его воинскому званию, – ваша политика сейчас показывает явное уважение к русскому имперскому прошлому. Я хотел бы узнать о признании вами царских долгов Франции – которые ваши предшественники в Генуе, в 1922 году, соглашались вернуть. И в Лозанне, 1923 год, вы не отказывались от обязательств.
Сталин молчал секунду, затем ответил – медленно, размеренно, негромко:
– Вы, генерал, спрашиваете меня об этом сейчас. Однако до того вы неоднократно говорили и своим соратникам, и англичанам, и лично мистеру Черчиллю об этих обязательствах СССР перед вами. Интересно, на чем основывались ваши предположения, если я слышу о них от вас открыто впервые?
Вы ссылаетесь на Геную? Так я напомню, что наше согласие там предполагалось взаимным – вы признаете нас, установив дипломатические отношения, заключаете торговый договор и даете кредит. Тогда этого не было сделано – одна лишь Германия пошла нам навстречу. Следовательно, то обещание не могло иметь силы.
Вы вспоминаете Лозанну? И там мы соглашались на уплату долгов – при условии, что режим Черноморских проливов будет выгоден нам. Вы же не только отказались это обсуждать, но еще и организовали убийство нашего посла на конференции, товарища Воровского. Однако требуете, чтобы мы заплатили?
Что вы можете предложить сейчас? Учитывая, что из трех политических сил, действующих во Франции – режима Петена, «английской» партии, и вас – вы, пожалуй, находитесь на третьем и последнем месте? По какому, собственно, праву вы говорите от лица Франции – если даже для англичан ваш приход к власти после войны далеко не очевиден? И очень может быть, ваша страна после свержения Петена и изгнания немцев станет британским протекторатом? Что тогда – снова будете сто лет ждать новую Жанну д’Арк?
– Господин маршал, – прищурился де Голль, – неужели вам в Европе будет выгоднее еще один британский протекторат, а не независимая, сильная и дружественная вам Франция?
– Второе, – сказал Сталин, – но и первое мы как-нибудь перетерпим. А вот вы?
– И что же вы от нас хотите? Вы понимаете, я не могу сейчас слишком многого обещать. А тем более дать реально прямо сейчас.
Сталин, не глядя, протянул руку назад, и секретарь тотчас же вложил ему извлеченный из папки конверт. Сталин мельком взглянул и протянул де Голлю. Это было письмо из Лиона, от девочки Жанны, двенадцати лет: «Мой папа пропал без вести в России. Может быть, он жив и в плену? Можно ли, когда война кончится, отпустить его поскорее? Мы с мамой возвращаем вам это – всё, что у нас было». И пачка бумажек внутри – облигации русского, еще царского, займа.
– Письмо подлинное, – сказал Сталин. – Фамилия, адрес – можете приказать проверить своим людям. Адресовано лично мне, как и через кого оно сюда попало, к делу не относится. Отец ее жив, его имя есть в списках взятых в плен на Днепре – среди прочих четырехсот тысяч французских солдат, находящихся сейчас на нашем иждивении, а оно, между прочим, денег стоит. Вот калькуляция, сумма выходит почти вдвое больше, чем вы пытаетесь нам предъявить. Так как, господин де Голль, не будем обижать ребенка?
Француз был потрясен таким изощренным коварством, ударом поддых! Конечно, сейчас Франция не в том положении, чтобы требовать у СССР возврата тех долгов, и облигации царских займов стоят не дороже нарезанной бумаги – но кто знает, как обернется политическая ситуация через двадцать, тридцать лет, полвека? А проценты по займу растут – и проценты на неполученный процент тоже. Теперь же оказывается, что Франция не только никогда не получит этот долг, но еще и сама должна столько же, причем «под обеспечение» жизнями сотен тысяч своих граждан, которые в случае отказа сгинут в ледяной русской Сибири!
