– Наш Чезаре также пользуется ее щедротами, – объявил Александр.

– Не сомневаюсь, – хихикнул Джованни.

В глазах его вспыхнула решимость. Чезаре смотрел на него с вызовом, а вот уж что оба брата стерпеть не могли – это когда один бросал вызов другому.

Джованни Сфорца направлялся в Пезаро.

Как здорово будет снова оказаться дома! Как он устал от всех конфликтов вокруг него. В Неаполе к нему относились как к чужаку, его подозревали – и справедливо – в том, что он шпионил в пользу Милана. За этот год не произошло ничего, что могло бы укрепить его веру в себя: напротив, он стал еще больше бояться людей.

И только укрывшись за горами, Пезаро он сможет чувствовать себя в безопасности. Он предавался мстительным мечтам. Он мечтал, что вот он отправляется в Рим, забирает жену и уезжает в Пезаро – несмотря на сопротивление Папы и ее братца Чезаре. Он так и слышал свои собственные слова: «Она – моя супруга. Попробуйте отобрать ее у меня, если только посмеете!»

Но это всего лишь мечты. Разве мыслимо сказать такое Папе и Чезаре Борджа! Терпимость, с какой отнесется Папа к человеку, который просто спятил, смешки, которыми Чезаре встретит браваду того, кого он справедливо считает трусом, – нет, этого Джованни Сфорца выдержать не мог.

Он мог только мечтать.

Он неторопливо ехал вдоль реки Фолья, он не спешил – до Пезаро рукой подать. Дома, правда, его ждало не так уж много радостей – жизнь будет разительно отличаться от тех дней, что он провел в Пезаро с Лукрецией.

Лукреция… В те несколько месяцев до того, как брак их был осуществлен, она казалась ему всего лишь стеснительным и робким ребенком. И какой же она оказалась потом! Больше всего на свете ему хотелось увезти ее, сделать ее полностью своею и постепенно, капля за каплей, уничтожить в ней все то, что унаследовала она от своего странного семейства.

Он уже видел замок – такой основательный, такой неприступный.

Здесь, думал он, я мог бы жить с Лукрецией, жить счастливо и уединенно, до конца наших дней. У нас появились бы дети, и мы обрели бы мир в этом убежище между горами и морем.

Подданные выбежали приветствовать его.

– Неужели наш хозяин вернулся домой?! – восклицали они, и он чувствовал себя очень значительным – ведь он не кто иной, как владетель Пезаро, и Пезаро показался ему просторным, а подданные – многочисленными.

Он слез с коня и вошел во дворец.

И – о чудо! Мечта его, невероятная мечта сбылась, потому что Лукреция стояла перед ним во плоти и крови, и солнце играло в ее золотистых, рассыпавшихся по плечам волосах, отражалось в драгоценностях – на этот раз немногих, ибо она нарочно оделась так, как одеваются хозяйки скромных владений.

– Лукреция! – воскликнул он.

Она улыбнулась – улыбкой дразнящей, но еще сохранившей непосредственность детства.

– Джованни, мне так надоел Рим! Я приехала в Пезаро, чтобы приветствовать твое возвращение.

Он положил ей руки на плечи, поцеловал лоб, щеки, слегка коснулся губами ее губ.

В этот миг он верил, что тот Джованни Сфорца, которого он видел в мечтах, существует и на самом деле.

И все же Джованни Сфорца не мог до конца поверить в свое счастье – таким он был человеком. Он мучил себя и Лукрецию.

Он постоянно рылся в ее шкатулке с драгоценностями и находил все новые и новые украшения.

– А откуда у тебя это ожерелье? – спрашивал он, и она отвечала:

– Мне подарил его отец. Или:

– Мне подарил брат.

И тогда Джованни швырял вещицу обратно в шкатулку и выскакивал вон из комнаты или злобно шипел:

– Нравы, царящие при папском дворе, шокируют весь мир. – А когда приехала эта неаполитанка, все стало еще непристойнее!

Подобные заявления мучили Лукрецию: она и так постоянно думала о Санче и Чезаре, о той радости, с которой Гоффредо приветствовал их связь, о том, как забавляла подобная ситуация Александра, и о том, какой ревностью терзалась она, Лукреция.

Да, Борджа – действительно странное семейство, думала она.

Она глядела на море и думала о том, что, может быть, ей все же удастся жить по тем высоким нравственным законам, о которых так горячо толкует Савонарола, что ей будет хорошо и спокойно в этом отдаленном замке, что она обуздает желание вернуться к своей семье.

И хотя Джованни не мог предложить ей никакой помощи и только постоянно упрекал, она старалась хранить терпение: молча выслушивала все его обвинения и лишь затем пыталась спокойно убеждать его в своей невинности. А порою Джованни бросался к ее ногам и начинал клясть себя: она на самом деле такая хорошая, а он просто зверь, постоянно ее терзающий! Он не мог толком объяснить ей, что всю жизнь, всю жизнь его унижали, презирали, и слухи, которые ходили о ее семействе, делали его еще более презренным.

Иногда она думала: я не могу этого больше выдержать! Наверное, мне лучше спрятаться от мира, уйти в монастырь. Там, в тишине и покое кельи, я смогу лучше разобраться в себе, найти путь к спасению.

Но разве смогла бы она выдержать монастырскую тишину и уединение? Когда от отца приходило очередное письмо, сердце ее готово было выпрыгнуть от волнения, руки дрожали. И когда она читала написанные им строчки, ей казалось, что он здесь, сам говорит с нею. Тогда она понимала, что счастлива она была только в Риме, рядом со своими родными, и только среди них она может обрести покой.

Она должна чем–то возместить ту всепоглощающую любовь, которую испытывала к своему семейству. Так был ли монастырь решением?

Александр умолял ее вернуться. Ее братец Джованни, писал он, уже в Риме, он стал еще краше, еще обаятельнее. Каждый день он спрашивает о своей возлюбленной сестричке, Лукреция должна вернуться как можно скорее. Сразу же.

А она писала в ответ, что ее супруг желает, чтобы она оставалась в Пезаро, где у него есть определенные дела.

Решение этой проблемы появилось незамедлительно.

Ее брат Джованни собирается начать военную кампанию против семейства Орсини – целью ее было поставить на место всех баронов, которые не оказали сопротивления захватчику. Богатые земли и все остальное, этим баронам принадлежащее, перейдут к Папе. Лукреция понимала, что это – лишь первый шаг по пути, давно задуманному Александром.

И теперь его драгоценный зять Джованни Сфорца сможет проявить свои воинские таланты и заслужить большие почести. Пусть он соберет своих солдат и присоединится к герцогу Гандийскому. Лукреция не захочет оставаться в Пезаро в одиночестве и вернется в Рим, где родные примут ее в жаркие объятия.

Прочитав это письмо, Джованни Сфорца впал в ярость.

– Кто я такой?! – кричал он. – Не более, чем пешка, которую можно задвинуть куда угодно? Я не присоединюсь к герцогу Гандиа. У меня есть здесь свои дела!

Так он бушевал перед Лукрецией, но знал – как знала и она, – что он не посмеет ослушаться Папы.

Однако он все–таки попытался найти компромисс. Воинов своих он собрал и отослал в Рим, сопроводив письмом к Папе: его обязательства перед своими вассалами требуют присутствия в Пезаро. Уехать сейчас он никак не может.

И он, и Лукреция ждали приказа, которому они были бы обязаны подчиниться, приказа, который бы продемонстрировал, насколько Папа разгневан.

Ответом им было долгое молчание, а затем из Ватикана пришло успокоительное послание: Его Святейшество прекрасно осознает мотивы, руководящие Джованни Сфорца, и более не настаивает на том, чтобы тот соединился с герцогом Гандиа. В то же самое время Его Святейшество хочет напомнить, что давненько не видел своего любимого зятя, и был бы счастлив заключить его и Лукрецию в свои объятия.

Письмо привело Лукрецию в восторг.

– Я боялась, что твой отказ участвовать в кампании брата рассердит отца. Но как же он благосклонен! Он понял и принял твои аргументы.

– Чем большую благосклонность проявляет твой отец, тем больше я его опасаюсь, – пробурчал Джованни.

– Ты просто не понимаешь! Он любит нас, он хочет, чтобы мы жили с ним, в Риме!