Но Ландышфуки уперся, заступая ему дорогу.

— Лучше наоборот, — непреклонно произнес он, не отрывая решительного взгляда от глаз лекаря.

Тот замер на секунду, а потом изогнул бровь, насмешливо рассматривая шута так, словно в первый раз увидел.

— И чего это ты так об этом борове печешься?

— От того это, — бросил шут, еще непреклоннее.

Лекарь хотел было развить тему, но передумал.

— Ладно, — бросил он покровительственно. — Делай, что хочешь. Но предупреди его, что до Бернсгемма остановок не будет.

— Хорошо, — кивнул шут и долго смотрел в спину Ставраса, ушедшего седлать лошадей.

Потом опустился на колени перед Веровеком, спящего завернувшись в одеяло чуть ли не с головой, и попытался растолкать его. С первого раза не получилось. Королевич во сне пробормотал что-то неразборчивое, и попытался перевернуться на другой бок, но пальцы шута намертво вцепились ему в плечо, не позволяя этого. Но даже легкая боль не разбудила засоню.

Ставрас, похмыкивая, наблюдал за стараниями Шельма с другой стороны поляны, о чем-то тихо беседуя со своим чудо конем. Тот, похоже, даже как-то отвечать умудрялся, по крайней мере, вид у обоих был донельзя лукавый, словно два заговорщика собрались обсудить новую шалость. Но Придворный Шут никогда не пасовал перед трудностями, лекарь это уже понял, поэтому, не долго думая, склонился к самому уху королевича и тоненьким, женским голосочком почти пропел:

— Верёночек, солнышко, кушать пора, просыпайся, родненький.

Ставрас и Шелест, прекрасно расслышавшие его слова, замерли с совершенно ошалелым выражением на лице и морде. Королевич же смачно причмокнул губами, и пробурчал:

— Не могу маменька, еще капельку сосну…

— Верёночек, но я же так старалась, двух служанок загнала, растолкала ни свет, ни заря, чтобы эти лентяйки кашку вовремя сварить успели. Ну, вставай же, миленький. С ложечки кормить буду, тебе только и надо, что ротик открывать.

— Ну, разве что только ротик, — откликнулся тот и лениво открыл глаза.

И тут же заверещал, словно страхолюдину какую увидел, обнаружив над собой ехидно ухмыляющегося Шельма. А потом и вовсе попытался кинуться на него с кулаками, но тот проворно отскочил в сторону. Царевич бросился было за ним, но страдальчески застонал, хватаясь за поясницу, хотел уже высказать все, что он сделает с заразой шутом по прибытию в Столицу, как с другой стороны поляны раздался дикий "ржач", по-другому и не скажешь, причем на два голоса: человеческий и лошадиный. Кинув туда взгляд, королевич застыл статуей. Шут не стал сдерживаться, и присоединился к гогочущему лекарю и его коню. Лицо королевича пошло красными пятнами, он несколько раз как рыба, вытянутая рыбаком на сушу, открыл и закрыл рот, а потом обиженно отвернулся, забыв даже рукой махнуть на явно издевающихся над ним спутников.

Отсмеявшись, лекарь утер с глаз выступившие слезы, и покосился на сгорбленную спину Веровека, шумно сопящего, но быстро сообразившего, что с тремя ему при всем желании не совладать.

— Ну что, завтракаем и в путь? — громко вопросил он, затягивая на Шелесте подпругу.

Шельм утвердительно кивнул и полюбопытствовал:

— Кстати, где ты тут родник нашел, не мешало бы умыться, да и каши наварить тоже?

— А, чуть левее от нас, шагов за пятьдесят будет, — отозвался лекарь, отходя от своего коня. — Иди, а я тут пока с наследничком потолкую.

Шут, уже шагнувший в указанную сторону, замер на середине шага и очень внимательно посмотрел ему в глаза. Ставрас скептически хмыкнул. Шельм смотреть не перестал

— Хорошо-хорошо, — заверил он его, сдаваясь. — Я буду помнить, что он у нас единственный наследник, — сделав ударение на слове "единственный", произнес лекарь.

Шут смилостивился, поверив, вздохнул и ушел за водой, захватив с собой бурдюк и котелок для будущей каши. Вернувшись, он застал королевича седлающим своего коня под грозным взглядом Ставраса, периодически грозно покрикивающего на него, если тот делал что-то не так. Но, что удивительно, Веровек сопел, пыхтел, чертыхался, но слушался и переделывал, если Ригулти говорил, что работа его никуда не годиться. Шут посмотрел на них, посмотрел и отправился к потухшему за ночь костру, готовить завтрак на всех.

Ели молча. Немного отягощали тяжелые, почти болезненные вздохи королевича, у которого ныло все тело, и плохо слушались руки, но он сжимал зубы и, по крайней мере, не стонал. Шельм поглядывал на него уважительно, Ставрас с ехидцей. Но оба помалкивали, щадя чувства и без того измученного парня. В конечном итоге, как оказалось, не таким уж чванливым он был, может, и вышел бы толк из мальчишки, если бы не заласкали его во дворце, ни занежили, ни залюбили. Может ли любовь выйти боком? Конечно, может. Особенно, когда так бездумно любят.

— Ну, все, в путь, — хлопнув ладонями по коленям, бросил лекарь и поднялся.

Шельм встал вслед за ним. Последним встал королевич, с трудом подавив тяжкий стон. Правда, на коня ему взбираться все же помогал шут, Веровеку никак не удавалось забраться в седло, не только руки ни слушались наследника, но и ноги. С трудом взгромоздившись, он слегка выбил Шельма из колеи, процедив сквозь зубы сдавленное:

— Спасибо.

Шут так растерялся, впервые услышав от него слова благодарности, что на полном автомате, произнес:

— Да, не за что.

Но вовремя вмешался Ставрас.

— Очень даже есть за что, — отрезал тот, и подхватил все еще растерянного шута, усаживая в седло перед собой.

Шельм проворчал:

— По-моему, ты перегибаешь палку.

— С королевичем или с тобой, милый? — почти пропел ощутимо повеселевший лекарь.

— С обоими.

— Вот как? А как же твоя любовь ко мне?

— Да, сколько можно повторять, что про любовь я никогда не говорил!

— Сколько нужно, столько и можно. То есть, ты признаешь, — выводя Шелеста на дорогу, тянущуюся через лес, продолжил гнуть свою линию лекарь, — что все твои заигрывания со мной были лишь фарсом?

— Вот еще! — фыркнул шут, не умеющий отступать. — Просто ни к чему не обязывающий флирт, — бросил он, не оборачиваясь.

— Флирт? — выдохнул ему на ухо лекарь. — А после него?

— А что после?

— В постель ко мне пошел бы?

— Да ладно, больно нужен я тебе в постели-то, — откликнулся шут невозмутимо, явно не чувствуя ни подвоха, ни опасности. — Можно подумать, я тебе интересен когда-либо был.

— Раньше не был, но, вдруг, когда-нибудь станешь?

— Вот тогда и подумаем насчет постели.

— Ну, как знаешь, — бросил Ставрас, и переключился на притихшего королевича, ехавшего на своем коне по левую руку от них. — А ты что скажешь, Боровок?

— Я — Веровек, — устало поправил тот, поднял на него глаза с глубокими тенями, залегшими под ними, и добавил: — Разбирайтесь сами, я тут при чем?

— Очень даже при том. Например, что скажешь, нравлюсь ли я этому молодчику, или он просто веселился все это время за мой счет?

— Да, почем я знаю! — рыкнул королевич и отвернулся. Но от Ставраса так просто отделаться точно было нельзя.

— Как это не знаешь? Что же у вас во дворце, о нас слухов никаких не ходит?

— Ходят и что с того? — отозвался Веровек, сдаваясь, но головы так и не повернул. — Одни говорят, давно у вас полюбовь-то, другие, что наоборот, нет между вами ничего, просто шут тебя для насмешек своих выбрал, рисковый больно, шальной. А третьи, и вовсе утверждают, что было все, но ты ему отставку дал, вот он и бесится.

— О, как! — воскликнул Ставрас весело. — А ты сам-то чему веришь?

— Раньше думал, что ты Шельму просто понравился, вот он тебя и добивается.

— Раньше? А сейчас?

— А сейчас и ежу понятно, что нет между вами ничего, это ты, скорей, к нему пристаешь и полапать пытаешься, а он уже сам не знает, как тебя от себя отвадить, — продолжил Веровек, не видя, как застыло лицо Ставраса.

— Прости, что я с ним сделать пытаюсь? — проникновенно уточнил он.

Королевич, расслышав в его голосе непонятные нотки, повернулся к нему и, растерявшись, даже рот приоткрыл и честно, не подумав, ответил: