— Семён — красава, ты лучший.
— Настюша, поздравляю, ты супер.
— И чё это мы так прижались к дяденьке?
— Отлично смотритесь.
— Он не про тебя, корова!
— Настюша, про тебя, про тебя, не слушай всяких уродин.
— Семён, ты как там оказался?
— Ликочка, обожаю тебя. Я знаю, что «про меня»))))
Последнее написано самой Настей. Видимо, ещё нет планов травиться. Кликнул на Настькиных друзей. И сразу увидел всё то же невыразительное лицо — Дильс Вадим. Преподы сейчас в «контакте» сидеть стали? Перешёл к нему. Дильс был в сети три дня назад. Нет, значит не зависает здесь. Это ясно и по другим признакам: никаких интересных ссылок и видяшек — ни одной! Информация о себе заполнена только названием города и нашего института. Фотографий ровно две — та, что на аватарке (высокомерный чел, смотрящий в сторону), и тот же чел, только весёлый, около трёх слепленных домиков а–ля «средневековье». Подписано: «Три сестры. Таллин». В друзьях у него только студенты. Наверное, использует социалку, чтобы обсуждать проекты или отвечать на вопросы по учёбе. На стене сплошные подарки. Поздравления с новым годом, с рождеством, с днём антифашиста (!), с покровом, с днём рождения (много), просто какие–то миленькие фотки: мишки, зайки, посты со смешными фразами и игрой слов, фотки подловленных на нелепом особей, выложенные стихи на фоне музыки, пара авангардных клипов. И, что характерно, отправляла не только Настя. А он не ответил ни на один подарочек, хоть бы лайкнул. Ну и тип! У него тут жизнь вовсю, а он сверху с авы презрительно взирает, уныленький божок. Меня почему–то это выбесило ещё больше. А я такой: как психану, то сразу действую.
Вернулся к себе на страничку, поставил в настройках приватности во всех опциях, кроме «кто может писать мне личные сообщения» — «только друзья». В друзья я его брать не собираюсь, а мой ник ему ни о чём не скажет. Какой–то незнакомый ему «Эф Swan». А уж моя аватарка так и подавно. На ней я ещё белобрысый одуванчик в романтически намотанном на шею жёлтом шарфе. Фотка моя, но времён ЕГЭ и художественной школы. Висит для прикола, чтобы удивлять тех, кто меня знает в реале.
Набрал быстро в личку этому самодовольному козлу: «Прёшься от себя? Долбоёб!»
И сразу отпустило, стало по–детски хорошо и радостно. Врубил Muse погромче, решил, что кино уже не буду смотреть. Увеличил фотку с кодовым названием «Три сестры», открыл графический редактор и начал ваять. Отмёл весь фон, разделил пространство на четыре части — так, что нос моего героя оказался в эпицентре системы координат, принялся раскрашивать, заливать кожу в разные унылые цвета, а вместо одного зрачка вставлю таблетку с названьицем… Так, например… Вот, есть фенобарбитал, на белом мелком диске даже написано что–то. Не знаю, этими ли таблетками Куликова травилась, но намёк очевиден. Назову так — «Личность унылая и отравоядная».
Пиво и желчь от моих творческих заскоков вокруг фотки Дильса Вадима Александровича имели весьма благотворное воздействие на моё настроение. Уже в час ночи отправил на стенку любителя поп–арта и ар–брюта его исковерканный и обстёбанный портрет, пусть любуется собой. А сам пошёл к Салу в гости, он по–любому накачивается чем–нибудь покрепче, чем пиво. Сало — так–то Ванька Саломейко, мой одногруппник. Худющий дрыщ, но сало и водку действительно поглощает тоннами и баррелями.
Весенний семестр сразу вобрал меня целиком, в первые же дни поцапался с деканом. Тот опять вопил по поводу моего неформатного вида, требовал смыть подводку вокруг глаз и вытащить штангу из брови. Альбертик помнит меня с поступления, поэтому и начал возгудать. Никак не может смириться с тем, что один из самых успешных студентов, что защищает честь факультета на профессиональных конкурсах, выглядит вызывающе. Когда я хамски развернулся, удостоив презрительным взглядом благочестивого декана, тот вообще взвыл как сирена, ибо на ободранной чёрной джинсовке мною собственноручно масляной белой красочкой было написано: «Иди нах…» Написано между тем очень красиво, готическим шрифтом. Зайцева сразу завалила заданиями, Попов на академическом рисунке тоже решил, что он единственный, на кого надо впахивать. Да ещё Серёга, мой сосед по комнате, задержался дома — позвонил, сказал, что заболел.
В четверг уже было собрался свалить с четвёртой пары. Нахрен этого искусствоведа, я устал как собака. Но Лёха всё–таки поволок меня в аудиторию, я решил, что сяду на галёрку и мирно погружусь в инет.
Даже галёрка пустая. Я с комфортом расположился: торжественно включил инет на нетбуке, приготовился к общению на форуме «Мира графики», распаковал большой сникерс, скрепил свои чёрные патлы на макушке резинкой, чтобы не щекотали лицо, снял джинсовку, оставаясь в креативной футболке, полностью покрытой разнокалиберными заплатками, вскрыл колу (хотя пиво было бы эффектнее)… В общем, нельзя не заметить, как я заинтересован в грёбаном искусстве двадцатого века.
Во–первых, Дильс опоздал. Во–вторых, на меня даже не взглянул, робко улыбнулся всей аудитории, никого не выделяя, ни на ком не останавливаясь. В–третьих, суетливо сначала искал, а потом напялил на нос винтажные очки–авиаторы. Кхекнул и заговорил. Я не сразу сообразил, что сижу с приоткрытым ртом и с банкой колы, поднесённой к губам. А ведь он просто представился, извинился за опоздание и тут же без всяких организационных прелюдий:
— Модерн — моя любовь, хотя я долго не мог смириться с его циничностью и античеловечностью, долго искал великой техники мастеров реализма и композиционной грамотности классиков. Не там искал. Искать нужно не в картинах, а в самом себе. Смотрите на полотно, а мысль и красоту ищете в себе. Всё, что обращает человека внутрь, то и есть модерн. Даже если нарисовано калом или кровью, вызывает в вас бурю возмущения и похоти. Модерн — это наше время, это торжество индивидуализма и эгоизма. А мы ведь с вами все эгоисты? Не так ли? Австрийский архитектор–конструктивист Адольф Лосс заявил: «С девятнадцатым веком покончено!» И его друзья во венской богеме, такие как Густав Климт, Оскар Кокошка, Отто Вагнер, Иозеф Хоффман, Эгон Шиле, совершили революцию в художественном мире. Эта революция открыла новую страницу в радикально–экспериментальном изобразительном искусстве двадцатого века. Начнём с философской основы модерна в искусстве…
Он не останавливался, чтобы продиктовать нам фамилии по буквам, не записывал мелом сложные понятия, не требовал фиксировать определения, не замирал предупредительно после названных дат. Вообще, он рассказывал либо окну, либо кому–то за моей спиной. Тихо, но очень эмоционально. Бодлера прочёл наизусть. Речь неровная, как увлекательная дорога, с ухабами, поворотами и офигенскими видами за окном. Потом он ещё начал показывать слайды с картинами художников. Почти на каждую у него была история. Примерно через минут сорок его лекции лёгкий пит–стоп. Он вдруг остановился, вышел из анабиоза сам и вывел из гипноза нас и спросил:
— А может, мы без перерыва? И пораньше минут на пятнадцать? А?
Все закивали головами, а я, наконец, откусил сникерс. Дильс вдруг заметил полупанка с хвостиком на макушке, а потом покосился на банку колы, грустно вздохнул.
— Выпейте! — вдруг раздобрел я и протянул колу.
Искусствовед покраснел, снял очки, протёр их о край мятого пиджака, надел обратно и нерешительно двинулся ко мне. Осторожно взял колу и жадно допил всё, что плескалось на дне. Удивлённо посмотрел на облегчённую жестянку, на меня.
— Спасибо. Что–то в горле запершило. Буду должен вам несколько глотков, — улыбнулся мне Дильс.
— Пригласите на кофе! — вдруг выпалил я.
Он схмурил брови, закусил губу и не ответил. Зашагал к доске. Напоследок рассказывал о Эгоне Шиле. Нихрена себе биография! На фоне бога Климта этот почти педофил с манией преследования выглядел жалким подмастерьем. Это практически порно Дильс разглядывал вместе с нами, не комментируя. На одной из картин задал нам вопрос:
— Как вы думаете, как называется эта работа?
