Майор интендантской службы капельмейстер Миронов, которого солдаты шутя называли «майором музыки», флейтист Зубенко и валторнист Стариков возвращались в дивизию после четырёхмесячного лечения в тыловом госпитале и двухнедельного, почти санаторного отдыха, предоставленного им уже в районе действия нашей армии. Все трое были участниками ноябрьских боёв у прионежских болот и героями этих боёв. Заслуги их были большие перед дивизией, а потому командование устраивало встречу, чествование и приуроченное к этому дню вручение правительственных наград трём музыкантам.

Капельмейстер Миронов в боях получил двадцать шесть осколочных и два пулевых ранения; Зубенко был ранен в голову, в ногу, и три осколочные раны у него были в плече; у Старикова было больше десятка средних и мелких осколочных ран и одна пулевая, лёгочная. Эти три музыканта дрались с врагом с таким упорством, с такой смекалкой и с таким мужеством перенесли ранения, что ими восхищалась чаша армия.

Возвращение героев в строй отмечала и наша газета, от которой я был корреспондентом. Она напечатала портреты Миронова, Зубенко и Старикова. Посвятила им две статьи. Написать же о них очерк было поручено мне.

Я выехал в дивизию. До штаба пробирался четверо суток: где на попутных машинах с боеприпасами и продуктами, где на двухколёсных карельских лесных телегах, где верхом на тощих и голодных конях. Большую же часть пути я брёл пешим, потому что таяли последние почерневшие снега и дороги в этом лесном болотном крае были почти непроходимы. Устал я очень, проголодался, продрог, вода хлюпала в моих сапогах, и шинель на мне была мокрая и грязная. Но путешествие моё не кончилось: торжества, ради которых я с таким трудом пробирался сюда, оказывается, были перенесены непосредственно в полк, в котором служили Миронов, Зубенко и Стариков, и теперь мне вместе с ними предстояло ехать туда, в сибирский Н-ский полк, который стоял у чёрта на куличках, среди болот и топей, за сорок километров от штаба дивизии, втрое дальше других полков…

Утро было холодное, промозглое. Изредка моросил дождичек.

Первыми вслед за мной к конюшням транспортной роты пришли Зубенко и Стариков, нагруженные вещевыми мешками и фанерными чемоданами. Потом появился ездовой со своей телегой. Не было видно только «майора музыки» Миронова.

Зубенко и Стариков расположились под сосной и неторопливо возились со своими чемоданами, набитыми книгами, нотами, пластмассовыми портсигарами, зубными щётками, кисетами, блокнотами, конвертами и всякой другой мелочью, которую везли из тыла своим товарищам из музыкантской команды; сортировали и пересчитывали эти подарки, делая какие-то метки на них, перекладывали из чемодана в чемодан бутылку спирта, завёрнутую в новые вафельные полотенца, шутили и тихо переговаривались между собой, счастливые и всё ещё возбуждённые от вчерашнего приёма у командира дивизии. Их, простых солдат из музыкантской команды, генерал принял, как прославленных героев. Было от чего быть счастливыми!

Ездовой, задав коням корм и навалив на телегу гору сена, чтобы не очень нас трясло в дороге, спал, растянувшись на сене, а его прожорливые и жадные кони, которых в это весеннее, голодное время года никак нельзя было накормить досыта, брели вдоль ограды, волоча за собой телегу, выискивая в разопревшей земле первую бледнозелёную травку.

В конце ограды показался Игнат, командир транспортной роты. Это был рыжебородый старик, бывший колхозный конюх.

— Так «майор музыки» не поедет с вами, товарищи-граждане! — прокричал Игнат. — Поезжайте одни! Только звонили от генерала! Сказали, что ещё ночью майор ушёл в полк. Как он доберётся до места — бог один знает!.. Так что — езжайте!

Зубенко и Стариков сразу же покосились в мою сторону.

«Это, видимо, из-за меня он не захотел ехать на телеге, — подумал я. — Странный человек!.. Ушёл в полк ночью!.. По этим дорогам и днём не пройти!»

— А что так? Как это он не с нами? Мы ведь уговорились ехать вместе… — начал было Стариков.

Но его перебил Зубенко:

— Не знаешь Николая Ивановича? Впервые с ним имеешь дело? Едем!

Они собрали свои подарки, упаковали чемоданы, и мы пошли к телеге.

Но не успели мы выехать за шлагбаум, как позади раздались голоса:

— Эй, стой, эй, подожди!

За нами бежали Игнат и какой-то солдат с духовым инструментом за плечом.

— Ну, нам сегодня не уехать отсюда! — Ездовой придержал коней.

— Никак это Волков бежит!.. — сказал Зубенко и толкнул приятеля в плечо.

— Приятный попутчик, нечего сказать… — недовольный, пробурчал Стариков.

— Что — он тоже из вашей музыкантской команды? — спросил я.

— Был, да «ушли» его. Таких у нас не держат. Типчик же, должен вам сказать, товарищ капитан! — ответил Зубенко.

Игнат и музыкант добежали до телеги.

— Велено вот трубача из соседнего полка отправить заодно с вами, — еле переводя дыхание, сказал Игнат. — Он и поедет за ездового. Дорога тяжёлая, кони надорваться могут. Меньше людей — быстрей езда. Слезай! — крикнул он на обескураженного ездового.

— Так чего же кричать — я и так слезу, — явно обиделся наш ездовой. — Эка охота трястись в такую даль! — Он вытащил из-под сена винтовку, вещевой мешок с продуктами и стал искать котелок.

— Слышь, — Волков! — обратился Зубенко к баритонисту. — Зачем едешь к нам в полк?

— А известное дело, приедет генерал, в полку будет праздник в вашу честь, а одного трубача и не хватает в оркестре, — ответил за Волкова Игнат. — Погиб, говорят. Ну, малый, садись! — прикрикнул он на баритониста. — Только про лыжи не забудь.

— Кто погиб, что ты говоришь, отец? — спросил Зубенко. — Что он говорит, Волков, кто погиб?

И Стариков привстал на колени, уставившись неподвижным взглядом в баритониста.

— Виктор Симонов не вернулся из разведки… Позавчера они ходили за «языком»… Говорят, налетели на фугас… Ранило троих, двоих — вытащили, а Виктор остался там… Был человек — и не стало человека! — усмехнувшись, меланхолично ответил Волков, переложив баритон с плеча на плечо.

— Слезай?! Ишь ты… — сердито ворчал наш ездовой. — Была бы ещё дорога, как на Сочинском шоссе, да и кони подходящие, тогда бы ещё туда-сюда, стоило бы съездить на праздничек. А то ведь и дорога, упаси господи, какая дрянь, и кони что сонные мухи, на первом же километре выдохнутся! Кони-то без рыси! — вдруг загоготал он, найдя свой помятый и закоптелый котелок.

— Я тебе дам «без рыси»! Будешь ты у меня ещё агитацию разводить! — пригрозил ездовому Игнат. — Садись, малый, — сказал он баритонисту. — Только коней обратно зря не гони, прихвати у старшины сотню лыж.

Новый наш ездовой сел в телегу, бережно положил рядом с собой баритон, стегнул коней и скорчил гримасу Игнату:

— Буду я тебе ещё лыжи возить! Ищи дурака!

— Ну, ну! — замахал руками и остановился в изумлении старик. — Смотри! А то у меня разговор короток: сведу к генералу — и делу конец!

Но кони весело взяли с места, телега затарахтела на гати, и путешествие наше началось.

— Значит, Виктор погиб?.. Вот беда! — Зубенко растерянно улыбался, не зная, как вести себя на людях при известии о трагической смерти товарища.

— Как это их всё же угораздило попасть на фугас?.. Не маленькие, не в первый раз, кажется, ходили в разведку!.. — сокрушённо качая головой, сказал Стариков.

— Самое удивительное во всей этой истории другое, — обернулся к нам баритонист. — Через полчаса же наша группа захвата вернулась за Виктором, но того уже не оказалось на месте. И фашисты вряд ли могли его захватить, — наша артиллерия сразу же отсекла весь этот район от переднего края противника…

— Но удивительно и другое! — перебил его Зубенко. — Весь вечер мы сидели у генерала, народу всякого было у него полно, и никто из вас ни одним словом не обмолвился о Викторе!.. Ведь он был наш товарищ, сам знаешь, который год мы служили вместе.