В 1943 году Толкин писал: «Мои политические убеждения все больше и больше склоняются к анархии (в философском смысле — разумея отмену контроля, а не усатых заговорщиков с бомбами) или к “неконституционной монархии”» (L 52). Не одобряет он и современного понятия «государство»: «Я арестовал бы всякого, кто употребляет слово “государство” (в каком–либо ином значении, кроме “неодушевленное королевство Англия и его жители”, то, что не обладает ни могуществом, ни правами, ни разумом); и, дав им шанс отречься от заблуждений, казнил бы их, ежели бы продолжали упорствовать!» Правительство, добавляет он, это «абстрактное существительное, означающее искусство и сам процесс управления. Писать это слово с большой буквы или использовать его по отношению к живым людям — истинное правонарушение».
«Полуреспубликанское, полуаристократическое» устройство (L 183) подразумевает избрание мэра. Однако, по всей видимости, Шир неплохо обходится и без правительства, а у полиции в лице «ширриффов» работы немного — до той поры, пока не проявилось влияние Сарумана. Вот тогда и утверждается Правительство с большой буквы, да какое! Ни одна политическая система не остается неуязвимой для коррупции. «Я не “демократ”», — писал Толкин в 1956 году,
только потому, что «смирение» и равенство — это духовные категории, которые неизбежно искажаются при попытке их механизировать и формализировать; а в результате мы получаем не всеобщее умаление и смирение, но всеобщее величие и гордыню, пока какой–нибудь орк не завладеет кольцом власти — и тогда мы получим и получаем рабство (L 186).
Толкин не питал особого оптимизма по отношению к перспективам цивилизации, избравшей путь Сарумана, а не Гандальва (L 53).
Реальные политические убеждения, послужившие фоном для беллетризованного изображения английской сельской жизни, позволяют включить Толкина в традицию католической общественной мысли под названием «дистрибутизм». Самыми красноречивыми ее представителями были Хилэр Беллок и Гилберт Кийт Честертон. Насколько мне известно, сам Толкин нигде не ссылался на дистрибутивов и не связывал себя с ними. Тем не менее до Второй мировой войны дистрибутизм, основанный на церковном учении об обществе, был одним из двух основных католических движений в Британии. Толкин всегда стремился по возможности избегать политики и о Честертоне упоминает главным образом как о поэте. Но я не вижу, какой другой политический «лагерь» подошел бы Толкину больше. Безусловно, «социалистом» он не был ни в каком смысле (L 181). Второе популярное католическое движение, Католическая общественная гильдия, возможно, было ему ближе по духу, но после 1942 года оно все больше равнялось на лейбористскую партию. В любом случае, и работа, и интересы Толкина лежали в иной области.
Дистрибутисты считали семью единственной надежной основой гражданского общества и жизнеспособной цивилизации. Они верили в общественный строй, опирающийся на домашние хозяйства, и с подозрением относились к иерархически организованному правительству. Власть, утверждали они, надо перевести на самый нижний уровень, совместимый с приемлемой степенью порядка («принцип субсидиарности»). Социальный порядок возникает благодаря естественным узам дружбы, сотрудничества и семейных привязанностей в контексте местной культуры, наделенной четким пониманием добра и зла. Его нельзя навязывать насильственно: более того, силу нельзя применять вообще, кроме последнего средства и при самозащите.
Проблема современного капитализма, по мнению дистрибутистов, состоит в том, что капиталистов вокруг недостаточно. Частная собственность и богатство сконцентрировались в руках избранных, а прочие умалились до статуса «рабов на жалованьи» (отсюда название книги Беллока «Государство рабов»). А потому в Британии процветает псевдодемократия, точнее — замаскированная плутократия. Истинная власть в руках предпринимателей и администраторов, которые манипулируют политическими партиями ради собственной выгоды, а общественное мнение формируют их совместные интересы, использующие средства массовой информации.
Дистрибутисты полагали, что решение проблемы кроется в более широком распределении собственности (не «общественной»). Надо поощрять мелкий и семейный бизнес, фермеров и местных розничных торговцев, защищая их от крупных корпораций. О насильственном перераспределении земли, — вроде того, что мы не так давно наблюдали в Зимбабве, — впрочем, не было и речи. Такие меры радикально противоречили принципам дистрибутизма. Основа основ для него — свобода. Сущность этой социальной теории в том, чтобы насадить самодостаточность, независимость и личную ответственность[123].
В рамки этой традиции общественной мысли прекрасно вписывается Шир. С его сельскохозяйственным, вполне самодостаточным укладом жизни он отрезан от прочего мира и очень тому рад. Во времена Толкина такой уклад практически вымер — его уничтожили новые виды транспорта и средств сообщения. Для подобного образа жизни, основанного на местной традиции, Честертон некогда подобрал крылатое определение «демократия мертвых»[124]. Это — традиция, созданная нашими предками, а не случайными прохожими. Что еще важнее, она основывается на уважении к природе и окружающей среде; мы же, жертвуя всем, что есть, ради экономического роста, эти качества утратили.
ТЕНЬ КОРОЛЯ АРТУРА
Когда израильтяне впервые потребовали царя, Самуил недвусмысленно объяснил им, что их ждет:
Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его… и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим… от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда (1 Цар 8:11–18).
Господь сказал Самуилу: «Они… отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар 8:7).
Вероятно, королевская власть — источник нашей самой влиятельной политической мифологии. Израильтян так и не удалось отговорить от решения иметь царя «как у прочих народов». Мы видим, что все пророчества Самуила сбылись. Однако Господь даже зло обращает в добро, и в царе Давиде, всего лишь поколение спустя, Он явил истинного героя — царя–пророка, поэта и освободителя. Но Давид, строитель великого Иерусалима, — и великий грешник. Честь возвести храм Господень дарована его сыну Соломону, чье имя стало синонимом мудрости, а великолепие вошло в легенду. «И сделал царь серебро в Иерусалиме равноценным с простыми камнями, а кедры, по их множеству, сделал равноценными с сикоморами, растущими на низких местах» (3 Цар 10–27). Но Соломон тоже пал, еще ниже своего отца, окружив себя сотнями чужестранок и склонившись к иным богам — Господь поднял против него его недругов.
Каждый великий король черпает — или хотя бы пытается черпать — из мистической силы, накопленной его предшественниками. Мы видим это на примере Цезарей, равно как и тех, кто пытался им подражать. Это и Карл Великий, и Наполеон, и Гитлер; цари, короли и князья любой страны и любого края. В Англии наглядная тому иллюстрация — легенды об Артуре и хроники Альфреда. Мы видим, как Вильгельм Завоеватель, Ричард Львиное Сердце, Генрих VIII и Елизавета I более или менее успешно претендуют на ту же мантию. Злоупотребления королевской властью стали притчей во языцех; однако сам институт существует и теперь в некоторых странах. Американцы не всегда могут понять, в чем его притягательность, разве что в романтическом ореоле, вроде того, который окружает кумиров типа Элвиса Пресли или звезд политической «мыльной оперы» вроде клана Кеннеди.
Соответствуя происхождению нации, архетип американского героя — индивидуалист–одиночка в рамках системы или в дикой глуши. Даже сиюминутные герои телеэкрана подпитываются этой мистической силой. Есть королевская семья, но это подкрепляет принцип, согласно которому столпы общества — семейство и род, а не отдельный человек.
