М.В. Бойцов продолжает: «…К сожалению, я был настолько занят, что не поехал на аэродром. Проводив Гроховского и пожелав ему успеха, я попросил позвонить мне о результатах опыта.

Через 15 минут в комнату вбегает уполномоченный особого отдела и с тревогой в голосе спрашивает:

– Уже уехал?

 – Кто уехал?

 – Гроховский!

 – Да, он очень спешил. А в чем дело?

 – Он собирается из пушки стрелять с самолёта. Приказано остановить безумца!

…При въезде на полигон уполномоченный был встречен орудийным салютом в воздухе. Едва видимый самолёт после выстрела продолжал полет, сделал круг над полигоном и пошел на посадку».

* * *

Высказывания непримиримые, как видим, а подчас совершенно непонятные. Вывести из них формальным путем мало-мальски объективное заключение о Гроховском, такое, с которым все согласились бы, немыслимо даже сейчас, когда известны дела Осконбюро, института, говорящие сами за себя, и подавно нельзя было, когда дела эти только еще намечались в виде возлагавшихся на Гроховского надежд. Зато нрав будущего главного конструктора уже проявился, и одних он неудержимо привлекал к Гроховскому, других столь же могуче отталкивал.

Глава вторая

1

В попытках разобраться, что же особенное Тухачевский и Баранов углядели в Гроховском – такое особенное, чего у других конструкторов, заслуженных, не замечалось или было недостаточно и чего, возможно, Гроховский и сам в себе не замечал, хотя самоуверенности ему не занимать было, – мне больше всего помог И.В. Титов.

Природа наделила Ивана Васильевича помимо многого прочего еще и счастливой памятью. Во-первых, богатой. Во-вторых, она ко времени доставляла ему из своих глубин сведения, которые психологи называют «топляками», – это по аналогии с утонувшими при сплаве бревнами. Что-то когда-то было, случилось, что-то он слышал или прочитал давным-давно, тогда же и забыл за ненадобностью, и вдруг – всплыло… Причем «топляки» эти, по прямому содержанию бесконечно далекие от вопроса, поднявшего их со дна памяти, по внутренней своей логике, неявной, неизменно оказывались именно тем, что нужно: по цепи самых неожиданных ассоциаций приводили вопрос к решению. Не скажу, что всегда, несомненно, верному, но всегда к любопытному, допустимому.

Думаю, что манера эта – идти к ответам издалека – доставляла Ивану Васильевичу неприятности, тем более в собеседованиях с начальством. (То есть не думаю, а знаю, что доставляла, и сейчас приведу один из таких случаев.) Но мне она нравилась: позволяла не просто соглашаться, или не соглашаться, или спорить с Титовым, а самому поразмышлять над его «топляками». И немного напоминала манеру Бартини.

В марте 1934 года сведениями о Гроховском, опять не бумажными, не анкетными, заинтересовался Наркомат обороны, то есть инстанция повыше Управления ВВС.

 – Скрывать не стану, – сказал вызванному для этого Титову знакомый ему наркоматовский комкор-кадровик. – Скрывать не стану: на всех на вас получен сигнал в связи с последними ЧП^[19]. Мне тоже предстоит объясняться по этому поводу, так что помогайте… Засим слушаю вас. И не спешите, соображайте, что говорите. Временем я вас не ограничиваю.

Не спешить так не спешить, а заодно и, правда, понять бы, к чему клонится дело…

В прошлом веке, приступил к раздумьям вслух Титов, в глуши Рязанской губернии выстроились друг возле дружки две деревеньки – Юпитер и Мыс Доброй Надежды. Названия им такие не мужики дали – барин дал. Барин был образованный, и от большого, надо полагать, образования засомневался: а правда ли, что бог един? Может, их много, богов-то, как верили древние?.. И в честь рождения сына выстроил Юпитер – сперва хутор, потом перенес туда еще несколько дворов, и получилась деревня.

Сын барина вырос, стал моряком, отправился в кругосветное плавание, попал в жестокую бурю у берегов Южной Африки. Но корабль уцелел. И когда сын барина вернулся, старик отец в память о его спасении и в благодарность латинским богам, сохранившим ему сына, основал верстах в пяти от Юпитера деревню Мыс Доброй Надежды.

У сына этого моряка побывал в Москве на Остоженке Паша Гроховский, служивший тогда учеником в аптеке. И тот ему чего-то понарассказал про путешествия и подарил картинку из детского журнала «Задушевное слово»: вид Новой Земли, самого большого острова из принадлежавших России. Вода, безлюдный берег, холмы под нетронутым снегом, скалы. Огромные плавучие льдины, и среди них, крохотный рядом с ними, пробирается к берегу парусник.

А Павел Игнатьевич – он, конечно, и в детстве был такой: его только помани чем-нибудь необыкновенным! Вот с этого у него и началось. Картинку из журнала он повесил у себя над топчаном в сенях аптеки, а когда пришла пора призываться – записался в матросы…

 – Ну нет, Иван Васильевич, – ласково сказал комкор. – У нас с вами, я вижу, сейчас с другого начнется. С предупреждения вам, пока устного, за неуместную лирику, за увиливание от ответа на мой вопрос!

Между тем это была вовсе не лирика, а запомнившийся Титову (хотя он, правда, слегка увиливал, тянул время) случай с Гроховским – в нужный момент всплывший «топляк». Потому что, он считал, как раз такие случаи, вроде бы не главные в жизни и службе, и даже отдельные, едва заметные штрихи в поведении дают о человеке более верное понятие, чем его подробная, последовательно изложенная биография.

Собственно, ничего другого, как уже сказано, у нас и нет, кроме случаев, штрихов, мнений. Но в некоторую последовательность они все же выстроились, хотя и не сами по себе, а с помощью иногда отступлений в прошлое, иногда заглядываний в будущее, иногда титовских и не только его «топляков».

2

Дед Гроховского по отцу, участник польского освободительного движения, был в 60-х годах прошлого века сослан в Сибирь вместе с женой и так потом и не вернулся в Польшу. Другой дед, по материнской линии, – сельский дьячок, многодетный, полунищий. «Невелика фигура в компании носителей опиума для народа», успокоил Гроховский жену, заполняя очередную, в очередной раз потолстевшую анкету, где вопросы дорылись уже и до дедов. Но оба поняли, что вот он уже и на крючке: обнажилось пятно в его происхождении, минус, а понадобится – так и вина в глазах «кого следует»… Еще одно пятно: его отец дослужился до начальника станции Вязьма. Не «той», правда, Вязьмы, не настоящей, а крошечного поселка Вязьма в Тверской губернии. Потом, оставаясь железнодорожником, перебрался с семьей в Тверь, на дальнюю окраину города, – так что, видно, и в Твери крупного чина не выслужил, – тем не менее правильно про Гроховского, когда понадобилось, объявили,, что не очень-то он, получается, из рабочих…

Мать – домохозяйка, братьев двое, старших, сестра одна – Катя, младшая. Любил Павел только маму и сестру, остальное семейство и вообще всю свою родню вспоминал неохотно. И детство не любил вспоминать, недоброе оно было. Отец не жаловал сыновей и за них – жену: ему, видите ли, дочь подавай! – и помягчел только, когда появилась Катя. Бабушка, даром что сама когда-то пострадала за справедливость, тоже обижала православную невестку; спохватившись, страстно, по-польски страстно вымаливала прощение, целовала у невестки колени. Друзей в детстве Павел не завел, рос дичком, в сообщества парней по признаку «наш поселок», «наша улица» не входил. Дрался часто. Сам никого не задирал, но когда видел, что драка неминуема, бил первым, без предварительных, как заведено у мальчишек всего мира, угроз. Бил жестоко, бешено, всегда с выдумкой, с маневром, ошеломлявшим забияк, и прежде всего надежно выбивал их вожака. Разумеется, и сам бывал бит с большой злобой.

В пятнадцать лет уехал на самостоятельное житье в Москву, поступил учеником, «мальчиком» в аптеку.

Среди отличий Гроховского от других добившихся большого успеха конструкторов авиационной техники есть определенно, по-моему, связанное с этим еще в детстве проявившимся характером «одинокого волка». Отличие, дающее если не ключ, то, во всяком случае, зацепку для возможного понимания как его исключительной судьбы, так и совершенно несогласуемых, полярных отзывов о нем и упорных попыток вновь предать его забвению.