Может они еще не поняли, но скоро поймут, что Рим ненасытен. С Римом нельзя существовать мирно. Он, как змея, терпеливо ждет, набирается сил, а потом наносит смертельный удар, заглатывает жертву и долго, очень долго ее переваривает.

Вино не спасало. Злоба накатывала тяжелыми давящими приступами. Ганнибал пил, пока не приходило спасительное забытье. Счастье в сумерках сознания.

Он не слышал стука в дверь. Стучали долго и сильно. До тех пор, пока стоящим на улице не надоело стучать. Несколькими сильными ударами они выбили двери. Створки с хрустом распахнулись. В комнату вошел городской претор в окружении стражников. Брезгливо осмотревшись, он приподнял края белоснежной тоги и скомандовал:

— Откройте окна. Несите его в спальню. А ты, — остановил претор одного из стражников, — сходи за врачом. Сенату нужен трезвый полководец.

Катон подозревал, что Сципиона подкупили карфагеняне. Но у него не было доказательств преступного сговора римского командующего с противником, а без доказательств подозрения были бесполезны и опасны. Поэтому Катон писал в Сенат пространные доносы и распространял через своих осведомителей порочащие Сципиона слухи. Слухи клубились вокруг Сципиона, составлялись в плотные, попахивающие дерьмом и завистью полотнища, нависали над римским лагерем низкими смердящими облаками. Впрочем, изощряясь в составлении лживых доказательств измены Сципиона, Катон понимал, что цели соей не достиг. Он не сумел изобличить Сципиона в коррупции. Однако доносы сделали свое дело. Сципион стал тяготиться присутствием Катона. Знакомые стали избегать встречи с квестором, беседующие при его появлении замолкали, солдаты сочиняли про него срамные частушки. Катон понял, что дни его в Африке сочтены. И точно, вскоре после разгрома армии Гасдрубала, его вызвал к себе Сципион и заботливо осведомился о здоровье квестора. Катон честно отвечал, что здоровье его в последнее время пошаливает.

— Одышка при ходьбе и частые боли в сердце мучают меня, Сципион, — Катон горестно вздохнул, — к тому же жаркий воздух жжет мне легкие, а холодный ветер, дующий по ночам с моря вызывает насморк и удушья.

— Климат Африки вреден тебе, друг Катон, — ласково заметил Сципион. — Опасаясь за твое здоровье, я настоятельно прошу тебя покинуть армию и возвратиться в Рим. Съезди в Байи, отдохни от войны, Катон. Искупайся в теплых источниках, попей целебной воды, сходи в бани. В это время в Байях много красивых женщин, Катон. Приударь за какой-нибудь красоткой, почувствуй снова вкус к жизни.

— Ты так заботлив, Сципион. Я был счастлив служить под твоим началом… и с благодарностью приму твой совет.

— Отлично, квестор! Я приказал капитану "Тирренской Молнии" готовиться к выходу в море. Лучшая трирема римского флота ждет тебя, Катон.

— Позволь мне собрать свои вещи.

— Все уже готово, Катон. Твое имущество перенесли на борт "Молнии", но ты можешь проверить, не осталось ли чего из твоих вещей. И счастливого пути, квестор.

В сопровождении двух преторианцев Катон прошел к своему шатру. Заглянув внутрь, он убедился, что все его вещи исчезли.

— Ладно, командующий, ты меня переиграл, — пробормотал Катон, направляясь к воротам лагеря, — но твой урок я запомню накрепко.

Глядя на удаляющийся берег Африки, Катон величественным жестом набросил край тоги на плечо, вытянул вперед правую руку и произнес четко и размеренно:

— Все-таки я считаю, что Карфаген должен быть разрушен.

За его спиной матросы костяными скребками драили палубу.

Врач осмотрел Ганнибала и посоветовал не тревожить полководца до утра.

— Он слишком пьян, претор, — говорил врач, вытирая руки чистым холщевым полотенцем. — Самое лучшее, дать ему выспаться. Сенату придется подождать.

— Лекарь, — претор поморщился, — Сенат может и подождет, но суффеты ждать более не желают. Римляне у ворот города, опасность велика, а лучший полководец проводит дни в беспробудном пьянстве.

— Даже если я приведу Ганнибала в чувство сейчас, — врач пожал плечами, — он будет бесполезен для суффетов. В его жилах много алкоголя, претор.

— Завтра Ганнибал должен предстать перед сенатом, лекарь. В противном случае ты рискуешь не дожить до старости.

— Хорошо, если ты настаиваешь… Я обещаю, что завтра Ганнибал будет в сенате, — врач слегка поклонился.

— Ты останешься здесь на ночь, лекарь, — распорядился претор. — Поставьте у дверей охрану. И помни, лекарь, твоя жизнь в твоих руках.

Утро начиналось препогано. Болела голова и мучала жажда. Ганнибал протянул руку, но спасительного кувшина не было.

— Клянусь Ваалом, укравший мое вино умрет, — прохрипел Ганнибал, пытаясь подняться с ложа.

— Прости меня, господин, жалкого вестника несчастья. Твое вино погибло. Его вывезли по приказу городского претора.

— А ты кто?

— Врач, господин. Мне приказано поставить тебя на ноги.

— Чаша доброго вина, вот лучшее лекарство для старого солдата.

— Но не для тебя, Ганнибал, тебе придется пить мое лекарство.

— Горькое, наверно?

— Отвратительное.

— Ты желаешь моей смерти, врач?

— Я хочу поставить тебя на ноги, Ганнибал. От того, сможешь ли ты здраво мыслить, зависит, буду ли я жить после заката.

— Ты хочешь жить?

— Каждый человек, даже последний нищий и раб, жаждет жить. Про себя могу сказать: не так чтобы очень, Ганнибал, однако вечером я приглашен на небольшую дружескую пирушку. Мой знакомец, Магон, привез из Греции редкую рукопись и дает скромный пир в честь ее приобретения.

— Твой знакомец глупец. Купцы ничего не смыслят в искусстве.

— У него хороший повар и он не жаден.

— Значит, хороший ужин стоит его глупости.

— Совершенных людей нет, Ганнибал, и я лишь подтверждение этого. Впрочем, как и ты, полководец.

— Врач-философ и солдат-неудачник. Где твое лекарство, лекарь? Я бы согласился на амфору хорошего вина, но пусть это будет твоя отрава. Хотя, постой. Все ли вино пропало?

— Увы, господин, подвал твоего дома пуст, все амфоры вывезли в общественное хранилище.

— Вот теперь твое лекарство не будет для меня слишком горьким, врач. Давай свою чашу.

Скука царила в сенате. Первый суффет раздраженно расхаживал по залу, второй, облокотившись о трибуну, читал свиток. Сенаторам, сидящим в первых рядах было видно как он шевелит губами.

Верховный жрец Ваала, страдающий болями в ногах, удобно устроившись в особом, изготовленном специально для него кресле, всегда носимом за ним храмовыми служками, что-то оживленно говорил окружившим его сенаторам, изредка громко похохатывая. Сенаторы, увлеченные рассказом верховного жреца, улыбались как-то очень двусмысленно. Председательствующий, глядя на веселящуюся группу, грозно хмурил брови, но молчал, уважая святость верховного жреца.