— Saperlotte! — выругался француз. — Многое можно отдать за то, чтобы хоть подойти к ней поближе.

— Раньше это не стоило никакого труда, — кисло заметил Зориан, — а теперь с ней что-то случилось.

— Как это — «что-то»? Зоня влюбилась в Эвариста, он в нее, и готов поспорить, что они поженятся.

— А тогда, — насмешливо вставил Д'Этонпелль, — будет легко познакомиться!

Раздались смешки.

— Сомневаюсь, чтобы он женился на ней, — возразил один из присутствующих.

— Почему? — спросил Зориан. — Она может привести человека, к чему захочет: хоть к алтарю и свадьбе, хоть к реке и смерти.

— Я тоже не думаю, чтоб Эварист мог на ней жениться, — сказал Эвзебий. — Я знаю эту семью, мать воспротивилась бы… Все прошлое этой бедной Зони…

— Да что там особенного в ее прошлом? — заступился кто-то за Зоню.

Начали препираться, кто был «за», кто «против», одни оправдывали, другие сожалели, француз, потешно сложив руки, желал Зоне поскорей выйти замуж и разлюбить мужа.

— Что у женщин с таким характером неизбежно, — добавил он, — к тому же я слыхал, что ее избранник человек холодный, terre a terre[10], заурядный…

— Прошу прощения, — прервал его Комнацкий, — это человек и с характером, и со способностями, и не только незаурядный, а среди тех, с кем довелось мне встречаться, один из наиболее достойных уважения, только скромный и не любящий лишнего шума.

Француз скривил губы.

— Добродетель скорее negative[11], я мало ее ценю; если из горшка не брызжет кипяток, значит, мало в нем содержимого…

— А если из горшка брызжет, — возразил Комнацкий, — то содержимое чаще всего выплескивается на землю пустой пеной.

С этими словами он встал, взял свою шляпу, поклонился и вышел.

— Самонадеянный педант! — бросил кто-то вслед Комнацкому. Француз усмехнулся.

— У таких… э-э… застегнутых на все пуговицы обычно грязное белье или вообще никакого.

Разговор перекинулся на всякие пустяки.

Комнацкий, который искренне любил Эвариста, был огорчен услышанным известием. Навряд ли это была всего лишь чья-то праздная выдумка, однако он тешил себя надеждой, что многое здесь преувеличено. Так или иначе, он решил сам убедиться, как обстоят дела, то есть пойти к Эваристу и поговорить с ним откровенно.

На старой квартире он только узнал, что его приятель съехал и теперь живет в другой, в таком-то доме. Комнацкий, не теряя времени, отправился по указанному адресу.

Эвариста он не застал. Простачок слуга доложил ему, что «их милость наверху».

— И как скоро он вернется?

— Не знаю, ваша милость, они… они все больше там сидят. Может, дело какое, так могу попросить.

Поколебавшись, Комнацкий согласился; почти в ту же минуту Эварист спустился вниз.

Он так изменился, что Комнацкому едва удалось скрыть удивление. Исхудалое, пожелтевшее лицо, глаза в черных кругах, во всем облике какая-то неизбывная усталость, беспокойный взгляд, печально наморщенный лоб… Эти признаки преждевременного болезненного постарения поражали, и Эвзебий, здороваясь, не удержался от вопроса:

— Ты не болен ли?

— Не то чтобы болен, но и здоровым себя не чувствую.

— Выглядишь ты неважно.

— Сам это вижу.

— Может быть, ты переутомлен подготовкой к экзаменам? — не отставал Комнацкий.

Эварист горько усмехнулся.

— Где там, — сказал он тихо, — я и не думал о них, не знаю, что с ними будет.

Они обменялись быстрыми взглядами.

— Надеюсь, — снова заговорил Эвзебий, — что ты знаешь, как я к тебе отношусь. Не сердись же, если во имя нашей дружбы я задам тебе бестактный вопрос: что с тобой происходит? Откуда эти странные слухи, такие странные, что не хочется им верить? Я пришел сюда, потому что тревожусь за тебя.

— Что говорят? Что? — с беспокойством спросил Эварист.

— Все скажу, ничего не утаю. Говорят, что тебя опутала женщина и ты теперь полностью в ее власти. Мы все, кто больше, кто меньше, были знакомы с ее неукротимым нравом, с ее не имеющими предела чудачествами. Мне не хочется верить, чтобы такой человек, как ты, мог симпатизировать такой, как она, вы слишком разные. Вспомни, с каким сожалением ты сам говорил мне о странностях этой женщины.

Комнацкий умолк. Эварист долго не отвечал ему, собираясь с мыслями.

— Мне самому непонятно, что со мной произошло, — сказал он наконец. — Прежде всего должен тебе признаться, что я влюбился в нее с первого взгляда, влюбился страстно. Почему — не знаю, страсть вообще не поддается разумному объяснению. Я боролся с собой, превозмог себя, а в последнюю минуту, когда она, из жалости, что ли, или может быть, под влиянием проснувшегося чувства, сама приблизилась ко мне и пожелала впрячь меня в свою колесницу, — покорился. Теперь я связан, не властен в самом себе.

— Но судя по твоему лицу и даже по словам твоим, не вижу, чтобы ты был счастлив.

Снова наступило многозначительное молчание. Затем Эварист медленно проговорил:

— Бывают минуты небесного упоения и часы невыразимо горькие. В Зоне как бы два существа, то она ангел, то нечто до ужаса одичалое. С нею счастье становится страданием. Это небо непрерывно полосуют молнии.

— Что же дальше? — спросил Эвзебий.

— Думаешь, q знаю? Положение у меня ужасное. Мать требует, молит, чтобы я возвращался домой, а я ни бросить Зоню не в силах, ни отвезти ее туда, она сама на это не соглашается. Живу со дня на день, о завтрашнем стараюсь не думать, лихорадочно живу.

— А она?

Эварист опустил глаза.

— Кто может ее понять. Она живет так, точно нет его вообще, завтрашнего дня, она не верит в него и одним глотком хотела бы вобрать в себя всю жизнь зараз. И я, и она, мы оба живем как в лихорадке, другого слова я не нахожу.

— А лихорадки убивают, — вставил Эвзебий.

— Да, чаще всего это неизлечимо, — заключил Эварист.

Они помолчали. Эварист на смел глаз поднять на приятеля.

— А все-таки надо искать лекарство, — сказал Комнацкий.

Усталое лицо Эвариста, сквозившее в каждой черте печальное смирение, которому он, как бы во имя искупления грехов, обрекал себя, бессильный перед натиском судьбы, не могло не возбуждать жалости. Комнацкий чувствовал себя обязанным попытаться образумить приятеля.

— Не стану упрекать тебя в падении и так далее, — сказал он, — потому что не знаю, смог ли бы другой устоять на твоем месте. Но безумие проходит, надо взять себя в руки.

— Ты ошибаешься, безумие не проходит, оно растет, — ответил Эварист, — а если бы я даже и охладел, совесть не позволит мне выйти из игры. Она меня любит, доверилась мне, не думая о том, что ждет ее в будущем, все заботы о ней лежат на мне. У меня нет выхода.

— Так что же, ты женишься?

— Теперь не могу, из-за матери, но я готов. Эвзебий в отчаянии всплеснул руками.

— И это залог счастливого будущего?! — воскликнул он.

В эту минуту в передней что-то зашуршало; к счастью, Эвзебий успел замолчать — в комнату медленным шагом вошла Зоня.

Так же как и Эвариста, он нашел ее сильно изменившейся, только метаморфоза была обратного свойства. Дикое, неряшливое создание, любившее демонстрировать мужские черты характера, превратилось в женщину. Зоня необыкновенно похорошела и старалась подчеркнуть свою красоту нарядом, живописным, даже изысканным, хотя и причудливым, ярких тонов.

Жизнь в ней била ключом, об этом говорил ее взгляд, улыбавшиеся губы, можно было подумать, что вся сила, утраченная Эваристом, перешла к ней, еще более укрепив ее энергичный характер. Она вошла сюда как госпожа, уверенная в себе, без малейшего смущения, спокойно, горделиво, с легкой улыбкой, немного насмешливой, но веселой.

— Я не мешаю? — спросила она, стоя на пороге. Комнацкий холодно поклонился.

— Давно вы не были у нас, — продолжала Зоня, — да, у нас, ведь вы, наверно, знаете, что перед вами счастливая чета. Поэтому мы, я и Эварист, и живем в таком одиночестве. Я, по крайней мере, не имею ни малейшего желания оставить эту жизнь вдвоем. Так мне очень хорошо. Эваристу я, может быть, и пожелала бы время от времени бывать в обществе, мне оно не нужно.