— Анастасия, это я, Сергей Дмитриевич, стою у тебя под дверью.
— Ой, у меня нет сил встать, нога ноет.
— Ты уж извини, не сообразил. Не можешь сейчас разговаривать?
— Могу. Но мозги в этом участвовать не будут, надо выспаться.
— Ладно, как проснешься, перезвони на работу. И не бойся, мы парня у твоего подъезда посадили, для безопасности.
— Хорошо.
Я отключила телефон, закрыла ухо подушкой и провалилась в сон. Ну их всех к богу в рай, я живая, мне спать надо.
В двенадцать, при одновременных звонках в дверь и по домашнему телефону, мне все-таки пришлось проснуться. Кошмар продолжался с удвоенной силой.
В прихожей стояли родители с лицами очевидцев, нашедших утопленника, тут же появился Сергей Дмитриевич с кипой бумаг.
Через два часа, когда родители и Сергей Дмитриевич услышали от меня все, что смогли «вытащить», появился дядя Илья в мундире, при всех наградах. Рядом стоял мрачный Андрей, и тут же вошел вчерашний неунывающий старший лейтенант Ладочников.
Бог мой, как же мне было плохо! Рассказывать заново о ночном происшествии я отказалась, сославшись на разболевшуюся голову. Меня перевезли в спальню и там включили телевизор, чтобы отвлеклась.
Еще через час в квартиру ввалилась Татьяна Степановна с причитаниями: «Что же это делается? Все напасти на бедную девочку! А где тот хороший парень Алексей?»
Мама была с нею совершенно солидарна в оценке происходящего. Отец уехал на работу, зная, что мимо матери никто не пройдет. Татьяна Степановна в голос давала показания и причитала «о проклятой квартире».
Мне, полусонной, объяснили необходимость присутствия в моей квартире охранника «во избежание». Днем на эту почетную должность назначили Ладочникова, а с вечера до утра меня добровольно согласился «пасти» Андрей.
Все имена и люди воспринимались мною как яркое суетное сновидение. Я совсем уж решила, что моя всегда твердо покоящаяся на своем месте крыша съезжает, когда по спальне на полувзлете пропарил священник в рясе до пола с дымящимся кадилом. Рядом мерцал белым одеянием служка с серебряной чашей в руках. Их странный для моего уха славянский речитатив разнесся дальше по комнатам. С рук священнослужителей капала вода, брызнутая в мою сторону с длинного кропила иконописного батюшки. Но мама, просветленно следя за священником, умильно объяснила, что сейчас святят квартиру. С кухни при этом доносился гул разговора дяди Ильи с остальными сотрудниками милиции.
Святая вода, несмотря на все мое скептическое отношение к ней, взбодрила. Я самостоятельно перебралась в инвалидное кресло и доехала до кухни.
С ума сойти! Застолье было в самом разгаре. За кухонным столом, более похожим на купеческий трапезный, сидели восемь человек. Зорька мостилась в углу. Стерва на коленях у разрозовевшейся мамы уминала кусок осетрины. Священник и его служка ели достойно, выслушивая каждого говорящего. Дядя Илья в непривычной для меня милицейской форме, отвалившись от стола, морщил лоб и рассматривал посуду в резном буфете кухни. У Андрея на тарелке белел деликатесным мясом омар, разрезанный кусков на пять, Андрей методично старался сделать из них десять. Сергей Дмитриевич, перед которым единственным стояла полная рюмка водки, сжевывал с вилки кусок розовой ветчины. Татьяна Степановна сидела с приоткрытым ртом, ей нравилась компания. Ладочников, помахивая разделочной лопаткой, которой я за месяц до этого мучила цветы, рассказывал анекдот.
Мое появление они встретили по-разному. Мама привстала, держа собаку на руках, остальные просто удивились.
Я поклонилась в сторону священника:
— Спасибо. Не знаю, как стенам этого помещения, но мне стало легче.
Все замолчали. Священник встал и тоже мне поклонился:
— Это ценно. Помните, церковь с вами.
Я опять поклонилась, как могла, на кресле. Захмелевшие лица за столом у некоторых вытянулись.
— Не знаю, что делать после этого. Мне хочется есть, но, если можно, в спальне.
Сидящие переглянулись. Мама отдала Стерву Татьяне Степановне, нетрезво встала, но аккуратно увезла меня в спальню.
— Я тебе сейчас тарелочку вкусностей наложу.
— Мам, а нельзя ли всех выгнать?
— Нельзя. — Она помогла мне перебраться на кровать. — Дела творятся странные, опасные. Тебе надо помогать.
— А можно, я сама себе помогу?
Мне так хотелось остаться одной. Или с ней, привычной и любимой… Но в другой, гостевой, комнате, чтобы мы друг другу не мешали.
— Нет. Об этом забудь. Илюша сказал, что ты в опасности.
Мама смотрела в пол, потирала руки. Непривычный жест, чужой. Загипнотизировали ее, что ли?
— Ты много выпила?
— Перестань, доча. Мне страшно. Я должна взять отпуск за свой счет и быть с тобой.
— Нет! — Это получилось слишком резко, и я понизила голос: — Нет, мама. Все, что происходит, происходит не со мной, а вокруг меня. Понимаешь?
Мама перестала мучить пальцы и посмотрела на меня больным взглядом.
— Я люблю тебя. Если с тобой что-нибудь случится, я, если сразу не умру, то попаду в психушку, а это тоже смерть, ведь тогда ничего не останется… Я не смогу… Я это поняла, когда ты упала… Тогда еще возможен был другой ребенок, другой мужчина, иная жизнь. С червоточиной, с ущербностью… Теперь у нас с папой только ты.
Мама заплакала. И я тоже. Я прикусила губу, чтобы не сказать ей… Я их очень люблю. Мне без них будет очень плохо. И пока они есть, есть надежда на счастье. И в это понятие входит и Он. Алексей.
Я знаю, что много читала умных и хороших книг. Долг нашим родителям мы отдаем своим детям. Но у меня их нет, и неизвестно, будут ли. Хотя надеюсь. Сейчас мой мир состоит из моей безопасности, дающей родителям возможность за меня не волноваться, и моего спокойствия, в которое входит здоровье мамы и папы. И Алексей.
В завершение сумасшедшего дня приехал Эдуард Арсенович. Извинился, что без предупреждения, но вот ехал с работы и решил непременно сегодня посмотреть колено и форсировать события. Мама пригласила доктора к столу, и он обомлел, увидев за одним столом полковника и лейтенанта МВД, Андрея в штатском, батюшку со служкой и огромную Татьяну Степановну. Мне сначала не хотелось вставать, я лежала с телефонами в обнимку, ждала звонка Леши, но такого зрелища пропустить не могла.
Компания на кухне гуляла вовсю, каждый пытался сказать о своем, но никто не слушал другого. Врач просидел целый час, на мое колено глянул мельком, велел завтра быть в клинике. Самодостаточная компашка, я была им ни к чему.
Они засиделись до одиннадцати, но тихо, без застольных песен и политических дебатов. Я просыпалась, слышала разговоры с кухни, и становилось спокойнее. Утром я встала сама, Ладочников, как самый стойкий, помог мне добраться до туалета и растормошил маму.
В клинике из ноги вытащили оставшиеся иглы и растяжки. Я орала на весь корпус, Эдуард Арсенович, как всегда, был этому несказанно рад.
— Вы посмотрите, господа эскулапы. Наросло. И связки, и мышцы. И они живые!
Он опять потянулся к моей ноге тыкнуть в незаросшую ранку пинцетом, но получил от меня по руке. И не обиделся.
— В Париж через месяц поедем, будем на тебе деньги заколачивать.
Седенький старик и молодая крепкая врачиха хохотали в голос. Им нравилась их работа. Они любовались на колено, как на Роденову «Стопу». Мне тоже нравилось то, что они сотворили с моей ногой, но сейчас она сильно болела. Мама втиснулась в операционную и встала «невзначай» около меня, загораживая от раззадорившихся докторов любимую дочь.
Эдуард Арсенович опомнился первым, велел вернуть «конструкцию» на место для фиксации сустава и заживающих ранок от вынутых из ноги инструментов. Приказал часа через два начинать имитировать вставание на левую ногу по пять секунд, а через день попытаться действительно встать. Я соглашалась на все, лишь бы убраться из клиники.
Ненавижу лечебные заведения. Слишком часто там была и слишком много боли испытала. Эдуард Арсенович с восторгом в пятый раз говорил о Париже, там есть аналог нашему ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии).
