— Мила, с августа во всей стране трубец.
— У нас он настал на два месяца раньше!
— Мила, подожди. И не ори так громко. Может, он о другой типографии говорит, а о том, что владелец, боялся сказать, чтобы женщины ему на шею не вешались гроздьями. При его-то данных, да еще и с деньгами…
— Может быть. Хотя, Насть, он не самый красивый мужчина, если честно, да и худоват, в смысле тощеват. — Мила на мой возмущенный вопль никак не отреагировала и продолжала говорить о своем: — Учти, все в типографии знают, что специального образования у него нет. Десять классов средней школы, может, техникум какой задрипанный, не знаю… Я просто хотела предупредить тебя, что он врет.
— Спасибо, дорогая.
— Ты расстроилась?
Я задумалась, пригляделась. Стены в больнице, плохо покрашенные, с потеками грязно-синего насыщенного цвета, были под стать моему настроению.
— Не знаю. А вернее, мне все равно, где и кем он работает. Мне с ним хорошо.
Мила вздохнула в трубку.
— М-да-а. Неужели так здорово трахается?
— И это тоже. Но мне просто от его присутствия хорошо. А уж когда он в мою сторону руку протягивает, я счастлива. Понимаешь, Мил? Я без него не могу. Вот сейчас мы разговариваем, а у меня при воспоминании о нем мурашки по коже.
— М-да-а. Классно. Я и забыла, когда со мной такое было. А он денег-то дает? Или на твои, теткины существует?
— Дает. Ладно, Мил, спасибо, что позвонила, но я после обследования хреновато себя чувствую.
— Целую тебя, Настен. Я вот подумала, может, он действительно стесняется тебе сказать об образовании? Ты же сама как академик выглядишь. Давай, Настен, до завтра.
— До послезавтра.
— А! Ну пока, удачи.
Я положила трубку рядом с подушкой, легла удобнее. Дались им эти деньги. Хотя мировая практика доказывает, что при общении мужчины с женщиной это основной показатель их отношения друг к другу.
Но он же дал мне сто долларов? Дал. Правда, я не проверила, может, он их из сейфа вытащил. Теткин сейф вскрыть, да еще при наличии ключа в тумбочке, — плевое дело. Алексей в тот день из дома не выходил. И кто мог ему деньги на квартиру привезти?
Нет! Не надо плохо о нем думать. Завтра операция, мне нельзя волноваться.
Я включила телевизор и до вечера ни разу не встала с кровати, только переключала программы и пила минеральную воду.
Коленку врачи начали ковырять в десять часов утра, а закончили ближе к двум дня. Слишком много им пришлось заменить в моих неправильно отрезанных мышцах и плохо сросшихся жилах. Кроме того, мне заменили хрящевой диск на донорский.
Делали операцию под общим наркозом, так как опасались болевого шока.
Целый день я лежала, уставившись в стену напротив и сжав зубы. Хотя две медсестры с прохладными пальцами вкалывали периодически обезболивающее, вся левая нога, от пальцев до паха, болела так, будто взрывалась каждую секунду изнутри на миллионы жгучих осколков.
К вечеру острая боль сменилась тупой, тянущей. Эта боль мне была знакома с детства.
Одна из сестер, заметив, что я стала серой, села на кровать и взяла меня за руку, утешая и объясняя, что надо потерпеть и не колоть наркотики, а то к ним можно привыкнуть.
Сестра, когда садилась, немного сдвинула кровать, сместив что-то в моей ноге, и стало легче. Но сил объяснить ей, что я, отлежав в детстве несколько месяцев в больнице, знаю о периодах реабилитации гораздо больше ее, у меня не было. А о неприменении наркотиков я настаивала сама перед госпитализацией и подписала специальный бланк с красной полосой по диагонали.
Сестричка, не дождавшись слов благодарности за внимание, ушла. Я все так же смотрела на стену и потолок. Минут на пятнадцать каждые два часа организм, сжалившись, погружал меня в сон.
Вечером в палату пробралась мама, сидела со мной до утра и читала вслух «Мастера и Маргариту». Это замечательно, когда тебе в больничной палате читают любимую книгу. Телевизор смотреть нет сил. Глаза от боли устают быстро, а слушать звуковой ряд нашего телевидения — не самое лучшее занятие для выздоравливающего.
На следующий день боль стала слабее, но в одиннадцать утра, при осмотре, врачи мне доставили полтора часа таких острых ощущений, что пришлось все-таки вколоть наркотик, ибо я была на грани болевого шока.
Водруженная на моей ноге конструкция смутно напоминала Эйфелеву башню, но с начинкой. На самой конструкции висели баночки с лекарствами, а внутри, вживляясь в ногу, расположились капельницы, растяжные зажимы и искусственная оболочка, предохраняющая от попадания инфекции внутрь. Сверху металлической, но гибкой конструкции был надет прозрачный герметичный пакет со стерильным воздухом и впрыснутыми в него распыленными лекарствами и обезболивающими.
Понятное дело, что операция по обнаружению недоразвитых связок, по аккуратному сдвиганию сосудов, вживлению трансплантатов стоила затраченных денег. Оставалось надеяться, что вся эта болезненная фиговина не повредит, а поможет.
Мама знала фантастическое количество анекдотов. Один как раз на эту тему:
«В экспериментальный самолет садятся пассажиры, к ним выходит стюардесса.
— Господа, сегодня мы проводим первый полет. Наш самолет самый комфортабельный в мире. На первом этаже находится багажное отделение и поле для гольфа. На втором — бассейн и киноконцертный зал. На третьем этаже посадочные места, на четвертом — тренажерный зал и парикмахерская, на пятом… я забыла. Ну, короче, пристегните ремни и сейчас со всей этой хренотенью мы попытаемся взлететь».
Естественно, что самолет — это мое колено с «башней». Хотелось бы взлететь. А еще лучше — пойти.
В положении «жук на спине» мне предстояло провести неделю. Затем можно было перебираться на инвалидное кресло и шевелить пальцами на ноге, а через несколько дней попытаться на несколько миллиметров сгибать колено, прибавляя в день по паре миллиметров.
Удовольствие, надо сказать, ниже среднего. Такое не забывается и долго потом мучает фантомными болями во сне или в самых необычных ситуациях.
Но я стойко переносила все неудобства и боль. Когда ежедневно ты ловишь на себе сочувствующие или неприязненные взгляды, когда ты понимаешь, что в сорок лет будешь перекошена так, как семидесятилетних старух не всегда перекашивает, когда у тебя почти нет надежды родить ребенка и ты являешься стойким болевым барометром на любое изменение погоды, — вот тогда ты согласна терпеть ради надежды стать полноценным человеком очень многое и очень долго.
То есть я и так нормальный человек, но другим это не всегда понятно. Я всю жизнь терпела, причем без перспективы вылечиться. А уж теперь я немного повою в потолок, немного поматерюсь при неудачном повороте ноги или коляски, покапризничаю с мамой и наору на медсестер. Но я выдержу!
За время пребывания в данном учреждении, которое можно воспринимать как лечебное, а можно и как начальную школу по воспитанию садистских или мазохистских наклонностей, я похудела на восемь килограммов.
Мама каждый день пересаживала меня в коляску и заставляла есть овощное пюре или кашу, а я смотрела за окно, на мокрый снег и радовалась выздоровлению.
Не побывал в моей палате только ленивый. Таких среди знакомых не нашлось. То есть Сергей Дмитриевич, Леонид с Шуркой, девочки с работы, Андрей с тетей Машей отметились по разу. Григорий пару раз приезжал с цветами, сидел на краю стула, кисло улыбался минут по десять. Я тихонько нажимала на «вызов», и медсестра с испуганным лицом просила освободить палату — «сейчас должен подойти доктор». Сцену «с доктором» мы с моей медсестрой отрепетировали еще на Леониде.
Мила и родители приходили почти ежедневно.
Консилиум врачей мучил меня не меньше трех раз в неделю. На меня приезжали смотреть из соседних и иногородних клиник. Конструкция на моей ноге была сделана из сплава какого-то биометалла с серебром и стоила как золотая. Она могла трансформироваться по форме ноги, и я была третьей, кто ее носил.
Лечение проходило нормально, Эдуард Арсенович строчил статью в американский медицинский журнал. Для него меня снимали на видеокамеры и фотографировали в постели, на столе, в кресле, с мамой, с заведующим отделением и главврачом, во время уколов и смотрящую телевизор. Фотограф, которому я разрешила заходить в палату, относился ко мне с симпатией.
