Мало ли, много ли времени тянулось так, пока большой мор по земле пошел — от деревни к деревне косила смерть людей, невзирая, дитя ли, старец ли дряхлый перед ней, добрый охотник или какой-нибудь скопидом, мужчина или женщина, — пройдет от околицы до околицы — только трупы после нее, так что и хоронить было некому. И сказали тогда люди Никодиму: «Бережешь ты леса, где кедровый орех, падая, не прорастает уже, потому как новому деревцу приткнуться некуда, где белки, да соболя, да кабарги, да сохатых тьма-тьмущая, и молишься ты, безгрешная душа, за нас, а как покосит мор человеков от мала до велика, от грудного младенца до старого старика, за кого твои молитвы будут, Никодим? Ты пусти-ко нас лихо переждать. Как загинет в урмане это проклятье-мор, мы уйдем и оставим твое одиночество, а от нас род людской продолжится на земле, и будут наши дети чтить тебя после спасителя». Думал, думал по этому поводу Никодим, но уже не мог смотреть, как безвинные младенцы погибают на глазах, как вьются над ними вороны, над незахороненными. Сказал: «Идите, люди, за мной, нога в ногу, след в след ступайте в урмане, покажу я вам новые изобильные владенья ваши, и коль так — нога в ногу, след в след — будете жить, не только вам самим — внукам и правнукам вашим на тысячи лет еды и питья хватит». Обещали ему люди. И ждали неведомое узреть, а как пришли — все же ахнули. Не звериное изобилие, не тьма ягод, грибов, орехов поразили их, а земля, по которой ходил Никодим. Один луч солнца пробьется через таежную глушь, а мириадами ярких живых лучей обратится на земле. Потому как вся она усеяна разноцветными камушками: голубыми, желтыми, красными, как человеческая кровь, — всех оттенков не сосчитать. И такое множество их в земле, что обыкновенный тюльпан пробьется на лужке, а в чашечке его те же камушки всеми цветами переливаются, горят, один от одного вспыхивают. Обуяла людей жадность необъяснимая. Вроде ни для одежды, ни в пищу те камушки не годятся, а бросились люди огребать их — один перед другим ненасытнее. Начали тайгу рубить, выкорчевывать, зверя во все стороны гнать, огромные хоромы понастроили — не для себя, а для камений тех, будто для идолов. Сначала обособились, ослепленные тем блеском несуразным, а потом, как меньше стало попадаться камушков на земле, — кровь полилась. Сообразил Никодим, что всякого мора эта порча страшней, принялся думать, как бы ее пресечь. И решил сотворить чудо. Сказал: «Да будет на то воля божья, а мое желание едино, незыблемо: пусть откуда пришло горе людское — туда и уйдет. Возьми себе земля забаву свою». И задрожала твердь под его ногами, засверкали молнии над землей. Три дня и три ночи уходила вглубь тогдашняя, набитая разноцветными камушками Никодимовка, три дня и три ночи не ослабевал над тайгой ливень, и, когда наступил четвертый рассвет, солнце увидело чистое озеро, на дне которого было захоронено все призрачное богатство людей, а вместе с ним и те, кто цепко держался за него. Теперь каждый-год, где-то после ильина дня, когда, считают, купаться уже нельзя, бывают на Никодимовом озере три таких ветреных ночи, во время которых озеро светится редкими мерцающими огнями, — это всплывают из темной глубины его на поверхность души корыстных, зовут к себе старца Никодима, чтобы освободил их. Но не могут оторваться от груза каменьев и к четвертому рассвету под их тяжестью опускаются в глубину...

Три ночи в году можно видеть над Никодимовым озером разноцветные блуждающие огоньки, слышать жалобные стоны, а если очень повезет — можно рассмотреть на дальнем берегу и одинокую фигуру седого как лунь старика Никодима. Однажды Сергей, Алена и Лешка подстерегли его. Это было после третьего или четвертого класса. Никодим появился в лунном свете на берегу со стороны медвежьего лабаза и, светясь белизной, некоторое время постоял у воды, дряхлыми руками опираясь на посох. То была жуткая ночь, и Никодимово озеро стонало множеством голосов...

* *

*

Сбрасывая оцепенение, Сергей поднялся, расправил онемевшие суставы и от затона пошагал назад, к заимке.

Из всех возможностей как-то предопределить дальнейшие события у него была одна, и он приступил к ее осуществлению.

Поляну между родником и заимкой пересек мимо костра, подобрав мимоходом кусок угля.

С одного удара выбил из-под двери все тот же еловый комелек.

В избушке сохранился вчерашний порядок. Но к запаху рыбы примешался еще и запах жареных голубей. Времени у Сергея было достаточно, однако медлить не имело смысла. Против окошка, где трудно было не заметить, нацарапал большими буквами на стене: «Я знаю, где Ваньша. Скажу утром».

Потом вытряхнул на мягкое пихтовое ложе Генину котомку: хлеб, водку, прочую белиберду, само ложе переворошил ногой от изголовья к выходу. Перевернул таким же образом соседнюю постель, вытряхнул на нее содержимое пижонского рюкзака Владислава. Транзистор, ударившись о сковородку, жалобно тенькнул.

У постели Павла немножко помедлил. Затем, оглянувшись на дверь, еще раз повторил ту же самую операцию: хвойное ложе перевернул, а бутерброды, коньяк и балык вытряхнул из ягдташа прямо на землю, в проходе между постелями.

Хотел выволочь из-под валежника резиновую лодку, но передумал. Глянул по сторонам и, бросив дверь заимки распахнутой настежь, пересек поляну в обратном направлении. Тайга приняла и скрыла его за родником. Если «святой» имел хоть какое-нибудь отношение к заимке или Южному, сегодня он будет искать Сергея.

На озере, увидев знакомую лодку со стороны Кирасировки, подождал. Круглоголовый, работая одним веслом, прибавил ходу. Сергей попытался вспомнить его имя, но либо успел позабыть напрочь, либо не знал вовсе. Поприветствовал общим «здорово».

— Наше вам с кисточкой! — отозвался круглоголовый. Поплыли рядом.

— Весел не нашел? — поинтересовался Сергей.

— А черт их!.. — выругался тот. — Где я буду искать?

Сергей показал угол, где Антошка подобрал его лодку.

— Да я свои весла и так узнаю! Куда им деться? Сами появятся! — оптимистично предположил круглоголовый.

Сергей хотел сказать, что весла его скорее всего никогда не появятся. Промолчал.

— Монеты оставили, а весла шмальнули! — удивился круглоголовый. Уши его весело торчали по сторонам и шевелились, когда он улыбался: слегка приподнимались, потом опускались.

— Может, не заметили... — сказал Сергей.

— А якорь им на кой? — полюбопытствовал круглоголовый.

Плыли рядом, почти борт о борт, чтобы только Сергею было где занести весло.

— Откуда у тебя якорь? — спросил Сергей. — Зачем он?

— Да камень такой с дыркой! Ну, и шпагат, — объяснил круглоголовый. — Пудика с полтора. На ветру малость придерживал, а в основном так — для форса брательнику. Вякнет сам себе: «Отдай якорь!» — и бултых его за борт!

— Камень им понадобился... — мрачно сказал Сергей. И невольно поглядел на воду, где в черной глубине кому-то служил теперь вечным якорем полуторапудовый камень с дыркой. — Кузнец ваш хромой жив еще?

— Дядька Федор? — переспросил круглоголовый.— А что ему сделается?

— Не знаешь, он верующий?

— Кто его... Как выпьет — поминает бога, но все больше не по-церковному! — Круглоголовый захохотал, и уши его поползли кверху.

— Родственников у него здесь нет? Я его встречал вроде...

— Федора?! — удивился круглоголовый. — Он дальше кузни в жизни своей шагу не шагнул! И бабку Марусю сосватал, наверно, потому что соседка! И кузню в двух шагах соорудил. От крыльца — к наковальне, от наковальни — к крыльцу...

— То днем, — возразил Сергей, — а к вечеру?

— К вечеру дядька Федор совсем не ходок! Кому топор оттянет, кому ведро залудит, а плата одна у всех, без прейскуранта... К вечеру дядька Федор самое про бога и начинает говорить! Пока бабка Маруся в избу не втянет! — Круглоголовый опять засмеялся. Потом из вежливости спросил про Лешку... Сергей сказал, что у Лешки все на мази... А девка где?.. Почему лохматая?.. Волосы у нее — будь здоров. Сейчас в Южном, с матерью...

Распрощались. А когда уже разошлись на порядочное расстояние, Сергей окликнул: