С переломанным хребтом, с выкрученными руками и ногами, в гробу, с набитым опилками животом усмиренный капитан прибыл в полк, но капустной закваски вытравить не смогли; как она завелась в нем, так и осталась, и когда его домовину установили для прощания в клубе, то караул и проходившие очередью люди млели от душистого щекотания в ноздрях, так что хотелось и чихнуть.
Никто не мог подумать, что когда-нибудь на полковом плацу будут рыть могилу, но капитана Хабарова хоронили – в полку, с геройскими же почестями. Гроб вынесли на плац, на виду у замершего, будто гранит, строя. Позади гроба вынесли полковое склоненное знамя, точно и его собрались похоронить, таким оно было красным, одиноким, что и гроб. Скрипицын произносил речь над краем пустой еще могилы, которая рупором своим усиливала его голос на весь плац.
Слушали особиста вяло, будто сама личность не вызывала у служивых интереса, и тогда Скрипицын заговорил горячей, дерганей, а в последних словах сорвался на крик: «Прощай, товарищ Хабаров, спи спокойно, ты погиб, как в бою!»
Гроб покрыли крышкой, опустили в могилу, и штабные бросили по горстке земли. Грянули оружейные залпы, которые затянули и без того унылый плац пороховой гарью, так что никто не заметил, как могилу засыпали землей и как вдавили в ее холмик жестяную ракету с наконечной звездой. Полковой оркестр затрубил марш, и полк пошагал, отдавая последние почести. И уже прошагали парадным строем, когда Скрипицын вдруг оборвал окриком оркестр и, родив в сбившихся рядах боязливое удивление, на виду у безмолвного Петра Валерьяновича Дегтяря приказал полку возвратиться на исходную и прошагать заново, потому что не постарались, плохо прошли. Офицеры разозлились, забегали, толкая в спины солдат: «Суки такие, ну, чтобы земля дрожала!» И полковые долбили сапогами будто молотками и боялись хоть вздохнуть – прошагали как надо.
Остальное свершилось в тиши. Заткнута была остававшаяся по смерти капитана дыра: на должность ротного в шестую услали того самого Хрулева, и уж известно, кто постарался изо всех сил, чтобы эти концы связать. А дня через три, как свезли генеральского внука на грузовике в Карабас, кабинет командира полка завонял. Душок таинственным образом исходил из собраний сочинений партийных вождей, сколько их было, устроившихся рядами на полках. Все делали вид, будто и нет никакой вони. Кабинет проветривали, но держать окно все время открытым было подозрительно. Все же решились проверить, вытащили наугад первый том «Капитала», обнюхали, может, бумага начинает гнить, но она была белехонькой и разве что пахла тряпкой. В полку забродили опасные слухи и стали расползаться дальше его пределов. Когда вонь утихла, изошла, страхи от нее все же остались, осталась и тоска. Образовалось в воздухе эдакое тягостное ожиданье. И как-то уборщица, занимавшаяся со всей серьезностью протиркой, обнаружила в глуби, за собраниями сочинений, граненый стакан, в котором и высохло в камень говно. Тогда-то и припомнился, душа загибшая, – Хрулев, но поздно было его хватать! Не успела осесть и капитанова могилка, как ухнул по войскам будто обухом, всех застигая врасплох, всех расшибая, тот страшный Приказ:
Чтобы сажали повсеместно картошку и кормили себя сами
Письмецо Ивана Яковлевича Хабарова
По смерти Ивана Яковлевича Хабарова не осталось никаких его личных вещей и документов. Даже то, во что одет и обут был его труп, обмундирование, изъяли да описали, составив вещевую ведомость, как это следует, когда снимают с довольствия или переводят из части в часть. Трудно допустить, что ветхий его мундир донашивают следующие поколенья, ясно, что пролежал капитанов мундир на складе до списания, а потом его сожгли, чтобы не разводилась плесень. Об одной же находке мало кто знал, а те, кто был поставлен в известность, навсегда о ней с годами позабыли. А найден был при капитане, когда обыскивали его труп, лист бумаги, сложенный вчетверо, обтертый на сгибах, исписанный так густо, будто был он изъеден буковками. Эту писанину прикрепили к следственному делу, которое впопыхах, когда Хабарова еще не объявили героем, завели на его сомнительного происхождения труп. Наскоро открыв следствие, его закрыли уже при соблюдении всех строгих правил. Дело капитана Хабарова, скрепив печатями, сдали со всем содержимым в архив военной прокуратуры Караганды как маловажное – на пять лет. По истечении этого срока оно отправлялось в утиль со многими другими, никем не востребованными. Замороченный тем пыльным бумажным потоком, архивный служащий ни с того ни с сего разъединил два сиротливых документа, прозябавших в этом деле: свидетельство о смерти гражданина Хабарова пошло в утиль, а документ второй, на котором выведено было, что это есть «Письменная претензия гражданина Хабарова», обрел по его халатности жизнь. Углядел служащий своим дотошным взором, что претензия вовсе не рассмотрена, а так как живое и мертвое слилось в его поглупевшей голове, то и почудилось ему, что бумага сия кем-то положена поверх дела, а не была вложена в серый картонный переплет. Вот и пошла она бродить, сначала по прокуратуре, потом и по инстанциям, но нигде ее удовлетворить не могли, а то и побаивались, сбывая поскорей с учета, покуда не попала она, в разгар всех разоблачений, в чьи-то сочувственные руки.
Посланная в газету, уважаемую тогда за смелость всем народом, претензия была напечатана как письмо читателя: «Когда снимают с маршрута полковой грузовик, а потом вообще его отменяют, служивый человек остается со своими бедами один на один. Свои силы он тратит на пропитание, вместо того чтобы служить. Все жиры он растягивает, и тот же хлеб, запас картошки скоро у него кончается, или просто ему гнилую картошку привезли. А податься больше некуда, ложись и помирай. Читаешь газеты – вроде у нас все для человека, уважительно так с тобой разговаривают. А оглянешься кругом – у нас хуже лагеря. Чтобы занимать казенную квартиру, надо все это время служить. А как приходит пенсия и ты потерял на службе все здоровье, то никому ты больше не нужен, и выгоняют тебя в голую степь помирать. Пишут, что все люди равны. А командир-начальник все равно главнее и несравним с солдатом, заступившим на свой пост. Почти весь год висят над головой дурные приказы, и сыплют толченое стекло тебе под ноги, на твою душу и разум. Сказать некому, гражданская власть тебя в резон не возьмет. А у своего начальства не имеешь права обжаловать. И грузовик полковой, единственная связь с миром, – кем он отменяется то и дело? Командирами-начальниками, кем же еще. Сидишь в казарме или в карауле без выходу и думаешь, что зверям в лесу лучше, у них там устроено для полной жизни, а ты вроде в лагере находишься, хоть и не грабил никого и не убивал. Отборный картофель, один к одному, удалось вырастить, так мало что отняли, еще и сгноили без пользы за то, что посмел без приказа, еще и с толку сбивать стали: тому ты друг, говорят, тому враг. Никто спасибо не сказал за картошку, а все упрек, что землю взял. Говорят, чтоб покорным был, говорят, это главнее».
Написал капитан, выложил душу – и позабыл про письмецо. Носил, однако, его при себе и сам нам доставил, будто почтальон. Если кто читал письмецо в той газете, то подумал, что живой это человек пишет, не иначе. А многие, может, и не читали – сколько их было тогда, жалоб человеческих, оглохли от них и ослепли. Потому для людей и если остались все же родственники, сообщаем, что Иван Яковлевич Хабаров погиб, а к его жизни, описанной в этой сказке, да и к смерти, прибавляется письмецо – пускай душа его упокоится с миром.
