Из-под горы,

Зверь какой-то выметается.

Глянет в небо, — и сюда

С неба вниз летит звезда,

Кто-то в мире здесь рождается.

В мире бродит волк всегда.

Где-то шепчутся старухи,

С голодухи повитухи.

Зверь сейчас же до норы

Шорк с горы,

Вспыхнет порохом.

Сухолистьем прошмыгнул,

По вершинам шепчет гул,

Шатким шорохом.

ЖАЛОБА КИКИМОРЫ

Я кикимора похвальный,

Не шатун, шишига злой.

Пробегу я, ночью, спальной,

Прошмыгну к стене стрелой,

И сижу в углу печальный, —

Что ж мне дали лик такой?

Ведь шишига — соглядатай,

Он нечистый, сатана,

Он в пыли дорог оратай,

Вспашет прахи, грусть одна,

Скажет бесу: «Бес, сосватай», —

Скок бесовская жена,

Свадьбу чортову играет,

Подожжет чужой овин,

Задирает, навирает,

Точно важный господин,

Подойди к нему, облает,

Я же смирный, да один.

Вот туг угол, вот тут печка,

Я сижу, и я пряду.

С малым ликом человечка,

Не таю во лбу звезду.

Полюбил кого, — осечка,

И страдаю я, и жду.

Захотел я раз пройтиться,

Вышел ночью, прямо в лес.

И пришлось же насладиться,

Не забуду тех чудес.

Уж теперь, когда не спится,

Прямо — к курам, под навес.

Только в лес я, — ухнул филин,

Рухнул камень, бухнул вниз.

На болоте дьявол силен,

Все чертяки собрались.

Я дрожу, учтив, умилен, —

Что уж тут! Зашел, — держись!

Круглоглазый бес на кручу

Сел и хлопает хвостом.

Прошипел: «А вот те взбучу!»

По воде пошел содом.

Рад, навозную я кучу

Увидал: в нее — как в дом.

Поднялось в болоте вдвое,

Всех чертей спустила глыбь.

С ними бухало ночное,

Остроглазый ворог, выпь,

Водный бык, шипенье злое, —

И пошла в деревьях зыбь.

Буря, сбившись, бушевала,

В уши с хохотом свистя.

Воет, ноет, все ей мало,

Вдруг провизгнет, как дитя,

Крикнет кошкой: «Дайте сала!»

Дунет в хворост, шелестя.

А совсем тут рядом с кучей,

Где я спрятался, как в дом,

Малый чертик, червь ползучий,

Мне подмигивал глазком

И, хлеща крапивой жгучей,

Тренькал тонким голоском.

Если выпь, — бугай, — вопила

И гудела, словно медь,

Выпь и буря, это — сила,

Впору им взломать и клеть,

А чтоб малое страшило

Сечь меня, — не мог стерпеть!

Я схватил чертенка-злюку,

Он в ладонь мне зуб вонзил.

Буду помнить я науку,

Прочь с прогулки, что есть сил.

И сосу за печкой руку,

Грустный, сам себе немил.

От сидячей этой жизни

Стал я толст, и стал я бел.

Я непризнанный в отчизне,

Оттого что я несмел.

Саван я пряду на тризне,

Я запечный холстодел.

УРОДЦЫ

Два глазастые уродца

Из прогорклого болотца,

Укрепившись в силе,

К Фее приходили.

И один был Лягушонок,

Еле-еле из пеленок,

Квакал ка-квакушка,

В будущем лягушка.

А другой — Упырь глазастый,

Перевертыш головастый,

Кровосос упорный,

И со шкуркой черной.

Перевертыш, перекидыш,

Он в болотце был подкидыш:

Согрешил с Ягою

Бес порой ночною.

Лягушонок же зеленый,

Презиравший все законы,

Прыгал через мостик,

Задирая хвостик.

Два глазастые уродца

Из-под кочки, из болотца,

Искупавшись в иле,

К Фее приходили.

«Ты», сказали, «иностранка,

Сладкозвонка и обманка,

Мы же нутряные,

Водные, земные».

Стали оба, руки в боки.

«Ты», твердят, «без подоплёки.

Пазуха-то есть ли?

Все сидеть бы в кресле».

Не понравился вопросик.

Фея вздернула свой носик,

Призывает свиту,

Упырю быть биту.

Впрочем, нет. Дерутся волки,

Или глупые две телки,

Фея же воздушна,

И великодушна.

Фея пчелкам приказала,

Показали только жало, —

И Упырь от страха

Прыг в бадью с размаха.

Лягушонок — мух глотатель,

Пчел он тоже не искатель,

И, как пойман в краже,

«Квак», и прыг туда же.

Два глазастые уродца

Пали вниз на дно колодца,

И скорбят речисто: —

«Очень уж тут чисто».

Фея ж пчелкам усмехнулась,

На качалке покачнулась,

И с Шмелем, дворецким,

В путь, к князьям Немецким.

МЫШЬ И ВОРОБЕЙ

Жили мышь с воробьем ровно тридцать лет,

Никакие их ссоры не ссорили.

Да вот в маковом зернышке путного нет,

Из-за зернышка оба повздорили.

Всякий, что ни найдет, все с другим пополам,

Да нашел воробей это зернышко.

«Что вдвоем», он сказал, «тут делить будет нам!»

И склевал он один это зернышко.

«Ну», сказала тогда черноглазая мышь,

Сероспинная мышь, серохвостая,

«Если так, воробей, ты со мной угоришь,

И с тобой расплачусь очень просто я».

«Писк!» тут пискнула мышь. «Писк!» пропела она.

И зверье набежало зубастое.

«Писк!» пропел воробей. «Писк! Война так война!»

Войско птиц прилетело глазастое.

Воевалась война ровно тридцать лет

Из-за макова зернышка черного, —

Пусть и мало оно, извиненья в том нет

Для того преступленья позорного.

Тридцать лет отошло, и сказало зверье:

«Источили напрасно здесь зубы мы».

Перемирье пришло. «Что мое, то твое».

Так решили. «Не будем же грубыми!»

Воробью протянула безгневная мышь

Свою правую ручку в смирении.

Клюнул он поцелуй. И глядишь-поглядишь,

Так вот людям бы жить в единении!

ШАТКОСТЬ

В безглазой серой мгле безмерность, безызмерность.

Безотносительность, пустыня дней без вех,

Бескрайность скатная, бродячих снов неверность,

Отсутствие путей, хотя б ведущих в Грех.

Нет линии прямой, куда ни глянет око,

Нет радуги-дуги с делением цветов,

Одна пространственность, зияние широко,

И вдоль и поперек — поток без берегов.

Поток ли, Море ли, кто точно установит?

Что ни волна, то тень, и что ни лик, то нуль.

Нет точных единиц. И слух напрасно ловит

Хотя б намек какой в пузыристом буль-буль.

Бунт буйствует боев без цели и закона.

Все тает. Плыть — куда? Вперед или назад?

О, пусть бы четко встал хотя челнок Харона!

Нет перевозчика — ни даже в верный Ад.

В ТЮРЬМЕ

Все время, все время, скорблю и грущу.

Все время, все время.

В саду я посеял заветное семя,

Расцветов напрасно ищу,

Все время, все время.

Так падают капли на темя, на темя,

Холодною влагой, жестокой, как лед,

Пытают, и холод терзает и жжет,

Все время, все время.

Быть может, на воле уж новое племя

Возникло, смеется, не помнит меня.

Я дал им огня.

Им солнце зажег я, сам темный, стеня

Все время, все время.

В СЕРДЦЕ ЛЕСА

Когда я прихожу в глубокий темный лес,

И долго слушаю молчанье веток спящих, —

В душе расходится густая мгла завес,

И чую тайну чар, что вечно дышет в чащах.

Вот только что я был всем сердцем возмущен,

Обидел ли своих, иль был обижен ими, —

Вся жизнь откинулась в один зеркальный сон,

И все тяжелое в далеком скрылось дыме.

Встает дыхание согревшихся болот,

Чуть прошуршал камыш свирельной сказкой детства,

И слышу я в веках созвездий мерный ход,

И папорот сулит заветное наследство.

Я руку протянул, касаюсь до сосны,

Не колет зелень игл, и нет в тех иглах жала, —

От сердца до небес один напев струны,

Иди в глубокий лес, коль сердце задрожало.

УСПОКОЕНИЕ

Благоухание,

Кажденье ладана,

Души страдание

Тобой угадано.

Бряцанье мерное,

Восторг горения,

В тебе есть верное

Успокоение.

Забыв укорности,

Растаяв дымами,

Молюсь в покорности,

Душой с родимыми.

Душой я с предками,