Словно в ответ на его слова затрубил пароход, а Аврам Бранкович встал и, не говоря ни слова, прошел через дубовую дверь в соседнее здание. В «Дом, выкрашенный чаем».
– Теперь мне остается только подождать, а вам придумать самый лучший способ действий, – заметил доктор Сук и посмотрел на стенные часы, которые, казалось, неожиданно и сильно проголодались.
– Мы можем сделать только одно, – проговорил Коэн. – Правда, не уверен, что от этого будет больше пользы, чем вреда.
– Ты имеешь в виду синдром Януса? – спросил Масуди.
– Да. То же самое может с ним сделать и кир Аврам. Мы дезинтегрируем в нем время. Удвоим нашего гостя. Разделим в нем мужское и женское время. И пусть он, такой удвоенный и расщепленный на собственные мужскую и женскую природу, проведет остаток жизни в попытках привести свои четыре руки и две головы в гармонию со своим одним сердцем. Таким образом, рано или поздно он сам себя подстережет в засаде…
– Это может получиться у нас даже раньше, чем он заснет, если мы сможем пробраться в один из его прежних снов…
С этими словами Коэн встал с кресла и посмотрел в окно. Там виднелась Сава с множеством светящихся пятен на дне. Было слышно, как по улице идет трамвай «двойка», как он спускается с калемегданского холма и подползает под мост. Коэн через занавеску прижал к стеклу муху и раздавил ее.
– Откуда ты знаешь, что он придет сегодня вечером? – нарушил тишину Масуди. – Сколько нам его ждать? Всю ночь?
– Он приглашен, – сказал доктор Сук. – Что помешает ему появиться?
– Что он, сумасшедший, чтобы прийти? И сам знает, что от нас ему добра ждать не приходится, – заметил Коэн.
– Он придет не из-за нас. Придет из-за тех, кто собрался в соседнем здании, в доме номер сорок четыре. Их жизни он пощадил! Они примут его как благодетеля. Впрочем, мертвые не могут видеть живых. Весьма возможно, что он уже заявился, сидит где-нибудь здесь, прямо в этой комнате, и слушает, о чем мы говорим. Или ужинает по соседству, в «Доме, выкрашенном чаем», с еще несколькими гостями, среди которых находится и кир Аврам. Но это не может помешать нашим планам. Так что я предлагаю вам начать охоту.
В этот момент я, сидевший развалившись в кресле и с самого начала присутствовавший при этом разговоре, столкнулся с необходимостью что-то предпринять, чтобы не оказаться в роли объекта охоты. Причем я мог сделать это незаметно, ведь мертвые не видят живых. Я осторожно пробрался между ними и подошел к дубовой двери, готовясь удрать. В тот момент, когда я взялся за дверную ручку, я услышал, как на улице зазвонил трамвай «двойка», и почувствовал, что дверь, к счастью, не заперта на ключ и что с той стороны, из «Дома, выкрашенного чаем», на ручку кто-то резко нажал…
Комната, в которой исчезают шаги
(Действие происходит в доме № 2 по улице Светозара Радича)
Давайте, я сначала представлюсь. Меня зовут Ингерина.
Я всегда испытывала чувство особой симпатии к Лене, героине этого рассказа, хотя она и относится к тем людям, которым при прощании приходится говорить «до свидания» по меньшей мере два раза. Но все-таки у нее была акустическая душа, в которой эхо откликалось всегда дважды, с долгой тихой паузой между откликами. И, кроме того, обе мы жили в одном и том же рассказе.
– Бывает такой возраст, когда на ладони начинают расти усы. Сначала у мальчиков, а потом и у девочек. Такие усы не видны, однако всем известно и то, что они имеются, и то, почему они имеются. Те, у которых их еще нет, услышав такую новость, смотрят себе на руки и так выдают свою тайну…
Так думала Лена, смеясь и поднимаясь по ступенькам дома номер два по улице Светозара Радича. Вход был со двора, там, где в каменную ограду сада был встроен великолепный камин из вытесанных блоков песчаника. Рядом с ним росла высокая туя, похожая на кипарис. Лена снимала здесь, на первом этаже, квартиру, а точнее, одну довольно большую комнату, наполненную речным ветром с Савы. Полки с книгами какого-то покойника закрывали все стены до потолка, а в углу стояла чья-то кровать с бесчисленными подушками и жесткая, как скамья. Книги были откормленными, как и любые книги, которые никто не читает. На одну из полок, прямо поверх книг, было приделано зеркало с дыркой в углу. Все помещение пропахло кожей и давно выкуренными трубками. Когда-то оно было мужским. Сейчас через одно окно проникал запах паприкаша, а через другое – пригоревшего молока.
Въехав в квартиру, Лена вытащила из одного кармана кошку и спустила ее на пол, а из другого – зубную щетку. Достала из рюкзака компьютер и поставила его на умывальник, в котором и так не было воды, а на окна вместо занавесок повесила два собственных летних платья. С того дня она каждую субботу уходила в зоопарк, он был недалеко от дома, и записывала там птичьи голоса. Начала она с чибиса и потом продолжила по списку, составленному из названий птиц, упоминающихся в произведениях Шекспира. Она хотела получить их общую песню и потом попытаться по ней что-то прочесть. А по четвергам она причесывалась на пробор, приклеивала на него нитку мелких стеклянных бус, которые свисали через лоб до переносицы, пускала на полную мощность музыку из фильма «Парк юрского периода» и собирала в этой комнате нас, своих однокурсников с факультета, где она училась. Эти сборища бывали у нее каждый четверг с одиннадцати вечера и до упора.
Помню первую такую посиделку, когда Павле Борнемиса неосторожно ляпнул, что Лена могла бы поставить нам ту самую запись с голосами птиц или рассказать, что снилось ей прошлой ночью…
Как и обычно, Лена не заставила долго себя упрашивать.
– Мне снился мрак, понимаешь! Вроде как иду я через кладбище, какой-то серый свет, тяжелее воздуха, оседает на крестах, а я словно ищу чью-то могилу, точно не знаю чью, но знаю, как она выглядит. Пробираюсь с трудом, ноги путаются в траве, но все-таки как-то продвигаюсь и уже вижу – в сумерках белеет то, что я ищу, большое мраморное надгробие. На нем нет имени, но есть фотография, даже издалека хорошо видно овальную рамку в золотой каемке, как это обычно бывает на памятниках. Подхожу поближе, чтобы рассмотреть лицо, и просто столбенею на месте. Вместо фотографии в рамку на надгробном памятнике вставлено зеркальце. Чудесное хрустальное зеркальце. Знаю, что если посмотрюсь в него, там будет мрак, полный мрак, понимаешь, но что-то меня словно подталкивает или тянет заглянуть в зеркальце, понимаешь, прямо тянет. К тому же высота памятника ровно в рост человека, так что посмотреться легко, и я не могу удержаться и смотрю. А оттуда на меня глядит вовсе не мое, а чье-то чужое лицо. К тому же мужское. Тогда я улыбаюсь, чтобы проверить, кто все-таки там, в зеркале, я или не я, но эта бородатая физиономия тоже улыбается, и при этом у типа во рту блестит золотой зуб… Просто полный мрак, понимаешь…
Я не любила подобные Ленины истории и, чтобы вдохнуть оживление в нашу вечеринку, сказала:
– Вы не поверите, но Игорь в прошлую пятницу целовался просто феноменально, с привкусом горячей белой шелковицы… Прокопию это по-прежнему лучше всего удается после выкуренной «гаваны», Ида совершенно незабываемо чмокалась, пока была беременна, а сейчас – ничего особенного.
– А Лиза?
– У Лизы лучше всего получается, когда она попеременно целуется то с мужчиной, то с женщиной. Что касается меня, я больше люблю делать это на глазах у компании, когда мы все в стае, вот как сегодня вечером…
– А у кого самые сладкие поцелуи?
– У Павле Борнемисы. Но он, правда, предпочитает делать это только наедине. Может быть, оттого, что знает французский. Те, кто говорит по-французски, целуются совсем не так, как другие. Впрочем, точно не знаю, например, с русскими я не целовалась, но предполагаю, что они делают это совсем не так, как те, что говорят тебе «добрый вечер!» по-итальянски.
– А я? – спросила меня Лена.
– Ты, Лена, вообще не умеешь целоваться, у тебя слюна соленая, – отрезала я, – и ты никогда не смотрела фильм «Третий мужчина». Ты только всегда и везде рассказываешь свои сны. И эти твои вечеринки ужасно скучные. Всегда одни и те же лица, никого нового.
