Да… Должен быть… Гай Юлий Цезарь… Октавиан Август… Тиберий. Нет! Нет! Нет… Это-то прошло уже. Тиберий умер. Умер…
Вителлий вытер пот со лба. Неожиданно он вздрогнул. Кто-то кричал: «Спинтрий! Спинтрий! Любимая рыбка императора Тиберия! Рыбка, вильни хвостиком! Своим толстым, жирным хвостом… А-а!…» Никого не было. Император вспомнил: так кричал перед смертью центурион-отонианец…
«Что-то творится невообразимое», – думал Вителлий. Он вспомнил, что ему рассказала Триария, жена брата. Один рядовой конник заявил, что убил в последнем сражении брата и потребовал за это вознаграждения. Настроение в армии такое, что наказать его невозможно; наградить – наверное, бесчеловечно и незаконно. И ему ответили, что совершенный им подвиг заслуживает почестей, воздать которые
в походных условиях невозможно, а потому лучше отложить дело до других времен.
– О-ой… Кому он нужен, чтоб его наказывать или награждать. Если он такой скот – это его дела, – Вителлий устало смотрел на письмо Антония Прима.
«Что же делать?» – думал он. Трибуны и центурионы все чаще перебегают к врагу. Командующие Юлий Приск и Алфен Вар бросили армию. В тюрьме убит Валент.
Рядовые пока еще хранят верность. Упорно хранят. Почему?… Хотя… Разве я уже такой плохой?… Я люблю поесть. Не хочу волноваться изза кого-то. Не… Когда я был просто римским гражданином, то, может, и не всем нравился, но был таким, как все, наверное, со своими слабостями и достоинствами… Вла-асть Это – власть. Оказывается, мало быть добрым малым… Ведь ты – император? А я не знаю, я не могу… Не могу – вот что. Я знаю, что нужно мне, а им?… Нет… Легионы за меня… Они просто понимают: командиров им купят, или… А их не-ет… У них другого выхода нет. Им поздно. Уже поздно. Хотя… Но это было раньше, когда еще было можно… Да. Часть моих солдат перешла с развернутыми знаменами к флавианцам. Перешла… А теперь, им все… И остальным тоже. И они меня держат заложником. Но ведь я им тоже обещал…
Вителлий услышал голос Триарии. Он не любил эту женщину. Ему казалось, что злость бьет из нее фонтаном.
Такие, видно, фурии. Но они же есть. И она такая.
Сейчас Триария говорила своим визжащим голосом: «Он советуется со всеми, даже с рабами. Даже с этим маленьким сирийцем. Потом ужасается, потом угрожает, а потом напивается, как свинья…»
Это же она про меня… Про меня. Ну, почему я должен за них всех отвечать? Пусть они сами. Сами! А мне… А я… А мне Прим…
Вителлий нежно погладил письмо Антония Прима. Полководец флавианцев писал, что гарантирует жизнь, предлагал деньги и иное убежище в Кампанье, если он сложит оружие и сдастся.
Император вдруг бешено завопил: «Триария! Иди сюда!
– Когда та вошла и увидела его таким – властителя Рима, он продолжал кричать о том, сколько рабов он с собой возьмет, где на побережье он останется. – Не хочу! Не хочу! Не надо мне власти, я жить хочу!…»
«Жить хочу… Хочу жить… Почему она так на меня смотрит??? Начать мне на всех… Кого волнует чужое горе?… Но что же мне делать…»
По лицу пожилого толстого человека, только что со сна, смешно катились круглые слезы. Он устало сидел и вытирал их руками. И полное безразличие овладело им. Никому он не нужен… Вот так просто… Как человек… Он, оказывается, никому не нужен? Он, как человек…
У Триарии расширились зрачки. Она изрыгала проклятия: всем, ему. Кричала, что, если бы другие не помнили о том, кто здесь принцепс, сам он давно бы забыл об этом…
Она смотрела на этого жирного тупицу. Если б она могла, то загрызла бы его, вонзила ногти в глаза… Какой скот, как-кой… Ах, он думал, что ему так же легко удастся убедить всех нас согласиться на перемирие, как и его самого… Да, тогда Веспасиан вступил бы в Рим, не пролив ни капли крови… Да… Не-ет! Не будет так.
Триария – ненормальная… Дикий зверь. Они все такие. Все. Или еще хуже. Да, они и слушать не хотят о прекращении войны… Прекращение войны! На любых условиях… Все… Значит… Как человек… Как император… Как человек…
И Авл Вителлий улыбнулся. – «Ты права, Триария, – сказал он. – Перемирие поставило бы нас всех в полную зависимость от любого каприза победителей и не принесло бы ничего, кроме опасности и позора…»
Триария, открыв рот, смотрела, смотрела… А император засмеялся. Засмеялся, как в истерике и сквозь хохот выкрикивал: «Хор-ха-ха-ха-хорошо пахнет труп ха-ха-ха-врага, а еще… а еще… ха-ха-лучше-гражда-ни-на! Ха-ха-ха!…»
____________________
X
Что так долго не слышно… Сознание потерял?… Нет, приходит в себя. А игру выключил… Показалось…
– Что это ты такой?… Еще играть будешь или поешь?
– Нет, играть не буду. На сегодня хватит.
– К тебе твоя девочка приходила. Спрашивала, когда будешь.
– Ладно. Это все ладно. Помоги мне, я лягу… Я посплю…
– Спи… Спи…
____________________
XI
– Я узнала. Все эти «Римы», «Чингиз-ханы», «Тысячи ночей»-Это хуже ЛСД. Таких теперь много. Наркоманы-игроки.
– Да. Все делают, чтобы люди чем-то могли забить голову. Вот сволочи! Игрушки придумали. Надо его все же оторвать. Может, он не знает… Сынок! Сынок!
– Закройте двери! Я играю! Я играю… Так, так… Пошло… Легче стало. Пошло, пошло…
БЕГИ ОТ СТРАХА!
Стол. Его доска из эбенового дерева. Серебряный кубок, матово отсвечивающий, наполненный не доверху… Красивого зеленого цвета; в полутьме черно-зеленого… Пойло для императора Диоклетиана… Нет… Уже не императора. Просто для Диокла.
На руках бывшего августа расплылись пятна веснушек… По коричневым, сухим мозолям ладоней перекатывалась круглая с хвостиком луковица… Он сам ее вырастил… Ему было приятно ощущение золотого шелка лука… Кажется, он был на огороде, когда пришло приглашение от императоров Константина и Лициния на свадебный пир… Легионеры каждый день едят лук. Это поднимает настроение и рождает храбрость. «Хорошо быть храбрым… Свирепым и храбрым», – подумал Диокл… Он отказался. Подумал и отказался. Просто извинился, что из-за старости не имеет сил участвовать в торжестве.
____________________
Я на отдыхе… Отдыхаю… Ничего не хочу знать. Я убежал от всех. Так не трогайте меня. Оставьте в покое.
____________________
Диокл разорвал шелк, раздел луковицу. Он вспомнил о жене и дочери. Им было плохо. Очень плохо… Их убили… Лициний… А перед этим был Максимин Даза… Он слышал, что говорят про него – что он благоденствует у себя во дворце в Салоне, а жене и дочери вот-вот придёт конец.
____________________
Неправда!… Ложь! Все – ложь…
____________________
«Какое красивое слово», – подумал он. Но ведь было его письмо к императорам. Ведь он все-таки написал. А его уже не боялись. Боялся он и все же написал! Написал, чтобы их оставили в покое – всю его семью.
____________________
Жена… Дочь… Они бежали… И они бежали и от того, и другого, и третьего… Бежали, бежали… Куда-то все время бежали. Вся его семья… И я тоже?
____________________
Диокл вспомнил, как недавно у него сильно заболел живот, а он был в городе. И он хотел сесть прямо на улице и сел бы, будь он только Диоклом, но он был еще и Диоклетианом, и ему удалось сохранить уверенное выражение лица, хотя холодный пот тек по спине и по лицу, ноги дрожали, и он думал, что сейчас упадет и умрет, а умирая, не выдержит, и все поймут, почему он умер… Когда он добежал… Всего несколько шагов!… И страх, страх… И чувство освобождения… Все-е…
____________________
Что-то щекотало руку… Старый человек смотрел на бегущего по его руке муравья. Смотрел долго, а потом стряхнул его щелчком. Затем вспомнил про лук и вгрызся в него зубами. Вдруг вздрогнул и резко обернулся со свирепо-трусливой гримасой… Никого не было. Ему показалось… Глупое письмо прислали Константин и Лициний. Ну, как же не глупое! Его обвиняют, что он раньше благоволил к Мак-сенцию, к Максимину Дазе! Да что ему, не все равно? Хоть бы они все горели на медленном огне!
