Стал бы.
Мужчина довольно долго стоял в канаве с телом на руках, а в голове вертелись мысли. Чтобы выбраться на дорогу, надо подняться всего на метр, но склон крутой, а дождь сделал его скользким и коварным – трудно найти надежную опору для ног. Пока он стоял, не проехало ни одной машины, но издали слышался звук приближающегося мопеда. «Или легкого мотоцикла», – подумал он. Когда тот проезжал мимо, он услышал, что это мотороллер, и его на мгновение ослепило фарой. Кажется – по крайней мере, так ему думалось, когда он потом возвращался мыслями обратно, – кажется, именно эта секунда ослепляющей белизны и заставила его снова начать действовать.
Действовать и мыслить рационально.
Он аккуратно положил тело обратно к трубе. Подумал было обтереть окровавленные руки о мокрую траву, но не стал. Выбрался на дорогу и поспешил обратно к машине.
Отметил, что, вероятно, чисто рефлекторно заглушил мотор, но фары оставались включенными. Отметил, что дождь льет так, будто разверзлись хляби небесные. Отметил, что мерзнет.
Он сел за руль и захлопнул дверцу. Пристегнул ремень безопасности и поехал. Видимость стала получше, словно стекла с внутренней стороны тоже промыло дождем.
«Ничего не случилось, – подумал он. – Ровным счетом ничего».
Почувствовались первые признаки приближения головной боли, но тут вновь возникли прохладные руки матери, и у него вдруг появилась полная уверенность в том, что в эвкалиптовой бутылочке все-таки чуть-чуть осталось.
2
Проснувшись, он сперва испытал невероятное облегчение.
Оно продолжалось три секунды, потом он понял, что это был не страшный сон.
А реальность.
Льющий дождь, внезапно дрогнувший руль, скользкая канава – все было реальностью. Тяжесть мальчика у него на руках и капающая в капюшон кровь.
Двадцать минут он лежал в постели, словно парализованный. То и дело его охватывала дрожь. Она начиналась в ногах, распространялась по телу, чтобы затем горящей белой молнией ударить в голову, и каждый раз казалось, что у него отстреливается какая-то жизненно важная часть мозга и сознания. Отмерзает или сгорает, чтобы больше никогда уже не восстановиться.
«Лоботомия, – подумал он. – Меня подвергают лоботомии».
Когда настырно красные цифры электронных часов показали 07.45, он поднял трубку и позвонил к себе на работу. Объяснил ставшим всего за одну ночь ледяным голосом, что подцепил грипп и вынужден провести несколько дней дома.
Ах, грипп.
К несчастью, да, но ничего не поделаешь.
Ну, звоните, если что-нибудь понадобится.
Нет, он полежит в постели. Будет принимать порошки и постарается много пить.
Ну да, конечно. До свидания.
Через полчаса он встал с постели. Подошел к кухонному окну и посмотрел на унылую улицу пригорода, где дождь временно уступил место тяжелому серому утреннему туману. Постепенно стала возвращаться мысль, которая, как ему помнилось, не отпускала его весь вчерашний вечер – и позже, в часы полной отчаяния бессонницы, пока ему наконец не удалось уснуть.
Ничего не случилось. Ровным счетом ничего.
Он прошелся по кухне. В чулане имелась непочатая бутылка виски «Гленалмонд», привезенная из летней поездки. Он открутил крышку и отпил два больших глотка. Вряд ли он когда-либо раньше вытворял подобное – пил виски прямо из горла; нет, такого никогда не случалось.
Он уселся за кухонный стол и стал, обхватив руками голову, ждать, пока алкоголь распространится по телу.
«Ничего не случилось», – думал он.
Затем поставил кофе и принялся обдумывать ситуацию.
В утренних газетах не было ни строчки. Ни в «Телеграаф», которую он выписывал, ни в «Ниуэ Блат», купленной им в киоске. На несколько мгновений ему почти удалось убедить себя, что все это кошмарный сон, но стоило вспомнить дождь, канаву и кровь, как стало ясно: тщетно. Это было на самом деле. Как виски на столе. Как крошки вокруг тостера. Как его собственные руки, бессильно и машинально перелистывавшие газеты, сбросившие их на пол и вернувшиеся к бутылке.
Он убил какого-то парня.
Сел за руль пьяным и убил подростка пятнадцати – шестнадцати лет. Постоял в канаве с мертвым телом на руках, а потом оставил его и уехал домой.
Так уж получилось. Ничего не поделаешь. Обратного хода нет.
Радио он включил только без нескольких минут десять, и в десятичасовых новостях получил подтверждение.
Подросток. Видимо, возвращался домой в Бооркхейм. Пока без имени.
Но точное описание места.
Погиб этой ночью. Предположительно, между одиннадцатью и часом. Тело обнаружили только рано утром.
Смерть, по всей вероятности, наступила мгновенно.
Никаких свидетелей.
Сбит машиной – тоже по всей вероятности. Водитель не мог не заметить случившегося. Призыв ко всем, кто этой ночью проезжал мимо места происшествия, и к тем, кто располагает какими-либо сведениями. Полиция заинтересована выйти на связь со всеми, кто…
Место огорожено, прошедший дождь осложнил работу, некоторые наметки имеются… Розыск водителя, скрывшегося с места… Новый призыв ко всем, кто…
Он выключил радио. Влив в себя еще два глотка виски, вернулся в постель. Довольно долго лежал, путаясь в мыслях, а когда во второй раз поднялся этим серым туманным утром, три из них выделялись отчетливо.
Три весомые мысли. Тщательно продуманные выводы, от которых он не собирался отступаться. Надо держаться за них – и будь что будет. Просто решил, и всё.
Первое: парень в канаве был мертв, и вина за эту смерть лежит на нем.
Второе: как он ни поступи, парня к жизни не вернуть.
Третье: сдайся он полиции, ничего в лучшую сторону не изменится. Ничего.
«Напротив, – мысленно добавил он. – Зачем компенсировать потерянную жизнь другой?» Его собственной.
Рассуждая таким образом, он сознавал, что находится на верном пути. Стал приходить в себя. Наконец. Главное – держать себя в руках. Не позволять себе дрогнуть.
Только и всего.
Днем он действовал методично.
Помыл в гараже машину, изнутри и снаружи. Сколько он ни осматривал правую часть капота и крыло, ему не удалось обнаружить ни намека на повреждения или отметины; он предположил, что зацепил парня довольно низко – наверное, слегка толкнул бампером на уровне коленей; ему представлялось – когда он вновь попытался воспроизвести сцену в мокрой канаве, – будто фатальный исход несчастного случая был вызван скорее столкновением мальчика с бетонной трубой, а не самим толчком на шоссе. От этого нести бремя собственной вины становилось – каким-то странным, извращенным образом – немного легче. По крайней мере, создавалось такое ощущение. И оно его устраивало.
Внутри машины, на водительском сиденье, имелась единственная неприятность: темное овальное пятно, размером с яйцо, на правом краю бежевой обивки. Предположив с полным основанием, что это, должно быть, кровь, он в течение получаса пытался ее отчистить. Тщетно; пятно осталось на месте – очевидно, глубоко въелось в ткань, и он решил в ближайшее время обзавестись махровым чехлом. Не сразу… лучше через недельку, когда история немного подзабудется.
Кое-какие следы крови мальчика имелись также на руле и рычаге коробки передач, но отделаться от них не составило труда. Бывшую на нем накануне одежду он тщательно собрал и сжег в камине гостиной, напустив немного дыма. Когда он покончил с этим, его на мгновение охватила паника при мысли о том, что его могут спросить об этих вещах. Однако он довольно быстро успокоился: представлялось маловероятным, чтобы на его след вышли или стали требовать от него отчета в столь тривиальных вещах. Обычные вельветовые брюки? Старый пиджак и серо-голубая рубашка? Он ведь мог отделаться от них как угодно: выбросить, пожертвовать при каком-нибудь сборе одежды.
Но главное: никто не выйдет на его след.
Ближе к вечеру, когда опустились сумерки и заморосил дождь, он отправился в церковь. В старую базилику Вроон, находившуюся в двадцати минутах ходьбы от его дома. Просидел полчаса в боковом приделе, сцепив руки и пытаясь открыться внутренним голосам – или голосам свыше, – но ничто не заявило о себе, не возникло ничего такого, что вызвало бы у него беспокойство.