Несколько недель спустя брак графа Эссекса и графини Эссекс был расторгнут, и епископ Винчестерский признал его недействительным. Все препятствия, казалось, были устранены, теперь графиня могла обвенчаться с Рочестером. Последствия, как мы увидим, оказались катастрофическими.

Фрэнсис Бэкон, к счастью для себя, оставался в стороне от всех дел, связанных с разводом. Его занимали дела, непосредственно касающиеся его собственного будущего. В августе умер главный судья суда королевской скамьи сэр Томас Флеминг, что означало перемещение судей с поста на пост и возможность того, что генеральный прокурор сэр Генри Хобарт, оправившийся после прошлогодней болезни, получит более высокое назначение и, стало быть, его пост освободится.

На сей раз письмо к королю принесло желанные плоды. «Я служу Вашему Величеству как Ваш стряпчий уже восьмой год, дольше срока пребывания в учениках, и эта должность, как мне представляется, одна из самых незавидных в Вашем королевстве, особенно если взять во внимание то, чем мне приходится заниматься; Господь позволил мне довести счет годов моей жизни до пятидесяти двух, и я не знаю ни одного другого генерального стряпчего, который дослужился бы до такого возраста и не был повышен…»

И далее Фрэнсис предложил сделать своего старого соперника сэра Эдварда Коука верховным судьей Англии, а сэру Генри Хобарту отдать нынешнюю должность Коука — главного судьи по гражданским делам.

Коук, надо полагать, пришел в ярость, когда подобное перемещение свершилось.

«Это все ваши происки, — обвинил он Фрэнсиса, став верховным судьей Англии, — вы затеяли эту кутерьму». — «Все последнее время ваша светлость разрастались в ширину, — ответил Фрэнсис, — пора вам немножко прибавить в росте, иначе превратитесь в урода».

Насмешка вряд ли способствовала смягчению их давней вражды.

Новые назначения в должности были сделаны 27 октября, и Фрэнсис Бэкон в тот же день стал генеральным прокурором. Стал им в пятьдесят два года, как он писал его величеству, ровно через девятнадцать лет после того, как этот столь желаемый им пост был отдан на его глазах Эдварду Коуку, которого сделали сейчас верховным судьей Англии. Разве не ирония судьбы, если вспомнить, что ведь это он предложил повысить своего соперника, но все равно приятно; Фрэнсис одолел еще один подъем на извилистой тропе к вершинам власти. «Сердце подобно перу, переполненному словами, — писал он государю, — ему трудно найти достойное выражение. Я лелею надежду, что Господь, наполнивший Ваше сердце милостью ко мне, запечатлит Ваше благодеяние в моем сердце».

Но, как и в 1607 году, когда Фрэнсис стал генеральным стряпчим и написал в своем дневнике, что его положение улучшилось, но охватила меланхолия, тоска, он чувствует себя разбитым, так и сейчас, в начале ноября 1613 года, заняв высокий пост генерального прокурора, он почувствовал, что начинается разлитие желчи, и этот приступ продлился полмесяца. Не слишком доброе начало его карьеры в новой должности, но такова уж особенность характера Фрэнсиса, который сейчас, в зрелом возрасте, стал походить на своего брата Энтони, чего не было заметно в молодости; та же склонность волноваться и чуть ли не впадать в панику при столкновении лицом к лицу с действительностью и со своим собственным будущим. Однако в палате общин он этого своего свойства никогда не проявлял.

Возможно, «разлитие желчи» объяснялось другими причинами, потому что случилось то, о чем Джон Чемберлен писал 25 ноября своему приятелю Карлтону: «На прошлой неделе один красивый молодой человек, который служит у сэра Фрэнсиса Бэкона, предстал перед судом королевской скамьи по обвинению в убийстве шотландца (на дуэли); его признали виновным в непредумышленном убийстве и выжгли на руке клеймо. Дело это тщательно расследовано и назначено к разбирательству в Англии, а не там, где преступление было совершено, из опасения, что местные судьи проявят чрезмерную снисходительность, и был сформирован очень квалифицированный и необычный состав присяжных. Однако многие не удовлетворены, выяснилось много разных обстоятельств, например, то, что на молодого человека напали двое, один спереди, другой со спины, и он получил не меньше четырех серьезных ран». Не называю ни одного имени, но можно не сомневаться, что это происшествие как минимум поставило нового генерального прокурора в щекотливое положение, так что разлитие желчи, возможно, было болезнью дипломатической. Соответственно Фрэнсис в своем новом качестве написал «Положение о запрещении поединков, или дуэлей», которое было полностью одобрено королем.

Тем временем приближалось Рождество, и свадьба фаворита Рочестера, которому по случаю предстоящего события был пожалован титул графа Сомерсета, была назначена на 26 декабря. По иронии судьбы церемония проходила в той же часовне Уайтхолла, где в 1606 году невеста стала графиней Эссекс, и венчал молодых тот же самый священник — епископ Батский и Уэльский. Поражало отсутствие такта, невеста была с вызывающе распущенными волосами, что издавна считалось символом невинности. Прошлое венчание отличалось от нынешнего только тем, что сейчас невесту вел под венец не его величество — который тем не менее оплатил церемонию, — а ее отец граф Суффолк.

После венчания вечером была поставлена маска, и начались увеселения, которые продолжались до наступления Нового года. Вот что писал 23 декабря наш старинный приятель, разносчик новостей Джон Чемберлен: «В честь свадьбы сэр Фрэнсис Бэкон готовит маску, которая обойдется ему более чем в 2000 фунтов. И хотя палата общин предложила ему помощь, в особенности мистер стряпчий, сэр Генри Йелвертон (новый генеральный стряпчий), который хотел послать ему 500 фунтов, он ничего не принял, но рассыпался в самых цветистых благодарностях. Вы только подумайте, он так обязан и его величеству, и лорду-канцлеру, и всему семейству Говард, что отклоняет любое вспомоществование от других лиц. Он лишился своей резиденции в Горэмбери, одни говорят, что теперь ее хозяин граф Сомерсет, другие — что граф Суффолк».

Фрэнсис был обязан королю за назначение на пост генерального прокурора, это верно, но почему его обязательства должны были распространяться на фаворита и семейство Говардов, совершенно непонятно. Что касается резиденции в Горэмбери, которой теперь якобы владел кто-то другой, это были пустые слухи, какие любили распускать в те времена досужие бездельники.

«Однако тратит он, все так же не считая денег, — продолжал Чемберлен, — на Рождество он устраивает пир для всего Кембриджского университета и дал разрешение всем своим друзьям и знакомым, и дальним и близким, охотиться на королевскую дичь и снабжать олениной колледжи. Он не приведи Бог как чванится своей челядью, своими нарядами и всем, чем только можно, живет на широкую ногу и при этом делает вид, что не берет гонораров и не участвует в роли посредника в сделках, а посвящает себя исключительно делам его величества».

Маска «Цветы», в которой принимали участие студенты Грейз инна, была сыграна в последний день святок, то есть в Двенадцатую ночь, и позднее напечатана с посвящением сэру Фрэнсису Бэкону, «не только главному, но и единственному вдохновителю, который побуждал господ участников выразить свои самые добрые чувства по отношению к столь благородному союзу, заключенному среди столь великолепных торжеств».

Разлитие желчи было забыто, и можно надеяться, что обилие оленины не повредило пищеварению и не потребовало приема настойки ревеня. Конечно, у Чемберлена был злой язык, и он без зазрения совести преувеличивал, но когда он писал, что «Фрэнсис чванится своей челядью, своими нарядами и всем, чем только можно», он скорее всего говорил правду, потому что штат слуг Фрэнсиса, его секретарей, личных помощников, камердинеров, называйте их как угодно, быстро увеличивался, причем ему предстояло увеличиваться и впредь.

Надо полагать, не вся свита Фрэнсиса жила в Горэмбери, потому что в новой должности генерального прокурора ему придется проводить в Лондоне гораздо больше времени, а квартира в Грейз инне всех тоже не могла вместить. Без сомнения, штаб-квартирой генерального прокурора в этот период был загадочный Бат-Хаус, который оказался резиденцией на Стрэнде и именовался Арундельским дворцом. Двадцатисемилетний граф Арундел, ученый и большой знаток искусства, часто уезжал в Италию; он был главой семейства Говардов и приходился кузеном новоиспеченной графине Сомерсет и племянником ее отцу графу Суффолку. Пока граф жил за границей, за имением по его поручению присматривали родственники; Фрэнсис Бэкон снимал Бат-Хаус, он же дворец Арундел, и теперь понятно, почему Джон Чемберлен писал, что Фрэнсис обязан всему семейству Говард. Дворец, по мнению Стоу, «был одной из самых прекрасных и удобных резиденций в Лондоне, одноэтажный, с множеством просторных апартаментов; но на напечатанных впоследствии гравюрах мы видим низкие и отнюдь не роскошные постройки, хоть они и занимают очень большую площадь; из огромного парка, что раскинулся вверх и вниз по Темзе, открывались необычайно красивые виды».