— А может, за откровенность черную?

— Тут черного не больше, чем в тени, которую при солнце отбрасывает человек.

— Иронизируешь?

— Увы. Есть нескромная, действительно, попытка мужчину над женщиной возвысить. Матриархальность в современной Индии сильна. Тогда она была сильней, что явно заедало мужчин. И в надписях на храме (мужчина сочинитель) он старался, не без искусства, в свою пользу. Я не скажу, что очень он старался низвести к неравенству мою сестру. Женщин, спокойных чувственно и анемичных, и там хватало. И надо было им внушить мечту мужскую, что именно они на ложе царствуют, что всеподчиненность мужчине не дается так, как им.

— Похоже, справедливо.

— В конечном счете, думаю, что «Кама-Сутра» — эстетика любовных отношений, пример для жизни в браке девушки и юноши. Они вступают в брак, не видевши друг дружку, — вот почему. Так издавна и так сегодня. И это же — незыблемость в индийских семьях. У них, как говорят и пишут, замужние не замечают вовсе других мужчин. И мужчины подобны им. Систему взглядов судят не по тому, что в ней приемлемо для нас, а что она дала народу, где сложилась. Эстетика любви, но и поученья для нее.

— А нам-то как она?

— Не нам. Главправу она служила… персонально. В отличие от Болт Бух Грея, он не преследовал демографических задач.

— А Болт Бух Грей заботится о генофонде искренне?

— Патриотизм самийский в нем горит.

— А сексрелигия ему зачем?

— За тем же.

— Его патриотизм разит патриотизмом вожделенья и пиршеств для самого себя и горстки элитариев.

— Он не однозначен. И я порою нелицеприятно думаю о нем. Но, сопоставив факты, отрекусь от однозначного подхода. Телесная корысть и алчность монстра удовольствий бушуют в Болт Бух Грее с момента устранения Главправа. Но возбуждаются они еще идеей улучшенья генофонда. Все в людях. Система — это люди. Рабовладельчество дало неиссякаемый поток философических учений, такую архитектуру государственности, что, куда ни ткнись, везде она.

— Ты, Фэйхоа, легонько судишь Болт Бух Грея.

— Всеотрицаньем дела и политики главсержа не склонна заниматься. Охотников достаточно. Почти что все мы судим о других по их к нам отношению. Он уважал и уважает мою любовь к тебе. Освободил меня от посвятительства. Он мог бы с целью улучшенья генофонда взять меня. Не взял, хотя ему я нравлюсь. Недавно я ему составляла гороскоп, и он сказал об этом. И более того, сказал, что сан верховного жреца сложил бы он без размышленья, когда бы согласилась стать его женой.

— А сам женитьбы и замужества приостановил?

— Увы.

— Он вступил бы с тобою в брак, сославшись на подсказку САМОГО.

— Ты обострился против Бэ Бэ Гэ. Ты у него — звезда во лбу.

— Сужу не так, как он. Сужу по совести.

— Ну ладно, мой Курнопа. Не надо хуже думать о том, кто лучше. Приостановленность на браки он собирался снять.

— Поженимся?

— Ты будешь молодым, когда состарюсь.

— Ты для меня не постареешь.

— Иллюзия.

— Я, может быть, погибну рано.

— Тебе я как-нибудь составлю гороскоп.

— Но вроде ты не веришь в гороскопы?

— Предсказывая судьбы, не исхожу я из названий планет или созвездий. Названия копируют рисунки звезд.

— А из чего?

— Есть опыт межпланетных катастроф, глобальных катаклизмов, материковых бедствий. К примеру, гибель планеты Фаэтон, движенье льдов, разрывы суши — так Африка отторглась от Евразии, Аляска — от Камчатки, пандемия чумы и гриппа. Беру в учет я войны…

— И что же?

— Все главные крушенья в основном датированы точно. Довольно просто вычислить, как были расположены в ту пору галактики, созвездья, звезды и планеты.

— Ты знаешь математику и астрономию?

— У нас в обсерватории державы есть звездная машина. Поеду. Вычислю координаты. Сопоставлю. И выводы…

— Ничто не повторяется. Я верю в зависимость людей. А люди, мы изменчивы. Мы более текучи, чем материя. Я гораздо меньше верю в зависимость материи и человека.

— Зависимость имеется между пчелой и ураганом, меж антилопой и засухой саванны, меж взрывами на солнце и тобой.

— Выходит, нужно судить не по тому, что было, а по тому, что нынче происходит?

— Сегодня связано с вчера и завтра. Позавчера увяжется с грядущим, которое наступит через миллионы лет. Закон взаимосвязи и подобья — доступный шифр для прозорливости. И, ясно, при этом я исхожу из политических тенденций, из психологии властителя, соратников его…

— А психологию народа вычисляешь?

— В какой-то степени.

— Почему?

— Народ, он многослойный и разобщенный. И не умеет цель согласовать…

— Такая умная — и близорука? У народа бывают звездные часы и дни. Ты их и вычисляй. Они его приводят к желанным результатам.

— Эх, милый-милый, желается одно, а вызреет другое.

— Родная Фэ, нельзя в народ не верить.

— Счастливые народы были и ведутся… Страдательной фигурой стал народ. Им помыкают. Он никому не верит. Он верит лишь в неверие свое.

— А ты смогла бы составить гороскоп народа?

— Страшусь.

— У САМОГО спросить бы. Спроси, ты близко от него стоишь.

— Он — одиночество.

— Не верю.

— Как всякий бог или полубог. Спросить ЕГО — неверие в НЕГО. Страшусь ЕГО ответа.

— Тебя пугает беспросветность?

— Да разве дело во мне, в тебе?

— Ты права. Я с НИМ входил в духовное соитие. После приговора к замурованию. ОН запутался…

— Нет. Сам по себе. От разочарования, допускаю.

— Вообще-то во время диалога ускользнула грань между ЕГО сознаньем и моим. Быть может, это был внутрисознанный разговор?

Они пришли в покои Фэйхоа, похожие на ту квартирку в башне, где бабушка ему певала «Ай, Курнопа-Курнопай», где спал в обнимку с Каской и Ковылко, блаженным сразу по возвращению из бара и без отрады ласковым после отцовской сшибки с барменом Хоккейной Клюшкой.

О, мама, папа, бабушка Лемуриха, как он соскучился по вам! Ты, слухачевый бармен, миг памяти о голосе твоем, хрипящем из отдушины, — проклятье. Неужели, ублюдок дьявола, ты у себя в квартире прослушиваешь дом?

На кухню он прошел за ней, заметил сходу кресло из бамбука.

«О, САМ, ведь ТЫ, ТЫ надоумил Фэйхоа сюда доставить бабушкино кресло?»

Восторг и нежность взвихрило в душе. Сдержался, не схватил любимую в охапку. Ему ли благодарность расточать, мужчине, военной косточке?

Умостился в кресло. Трескучий скрип был, ей-же-ей, приятней пения сизоворонки. Сейчас цепями прикрутили б к креслу, он сиял бы, радостно-счастливый, когда бы бабушка Лемуриха была с ним рядом.

Стояла Фэйхоа перед столом, салат готовила. На дощечке вдобавок к огурцам и перцу, в алых колечках которого зернились семена, разрезала жернов сочащегося ананаса. Возле торцов дощечки лежали яблоко, хурма с прозрачной мякотью кораллового цвета, очищенные грецкие орехи, разъятые на полушария, стручки софоры, зеленые оливы, курага, чеснок, крученые волокна дыни. Чего-чего еще там не было! И авокадо — император фруктов. Ловкач провиантмейстер сам авокадо поедал.

Захотелось съязвить, де, вы, мол, здесь и там, в пещере, отведенной якобы для смертников, гурманский сотворили рай. Но покоробило нутро от честного занудства, сродни тому вопросу, толкнувшему за борт святую Фэйхоа. И Курнопай смолчал и преломил свою взыскательность в заботу о родных.

— Как бабушка моя?

(Вот протезная душонка с претензией на мировую совесть. Не мог спросить о бабушке в минуты встречи под кедрами, а бросился любиться.)

— Наставница пехотных курсов при главсерже. Ее обязанность учить державному патриотизму. За успех по службе награждалась. И включена в когорту посвятительниц. И не по личной просьбе. За заслуги. В ней государственная жилка. Не надо ничего — служить во славу… Скучает по тебе.

— Смешно сказать… Ей нравилось, когда был постреленком, мне пятки целовать. Ну, и каждый пальчик на ногах перецелует.

— Ты кровный внук. Бывая в интернатах для младенцев, ножонки им целую, ноготки.