— Но ведь это же никому не удастся!..— воскликнул Клим.
— А вот теперь подумаем, как станет действовать такой агент. Он ведь знает: молодежь нашу не обманешь, расписывая прелести капитализма, Нет, нашу молодежь на это не возьмешь! Тут-то он и постарается сыграть на самых дорогих ее сердцу идеях. И сам притворится самым идейным! Да еще как! И потихонечку начнет внушать свои гнилые мысли... Мол, все вокруг— только подлецы и негодяи, мол, и комсомол у нас нынче не тот, да и в партию пробрались бюрократы и карьеристы.,, И непорядков много вокруг, и литература наша — плохая, лживая, и учителя, которых вас учить партия и правительство поставили,— и учителя, мол, тоже все отпетые реакционеры и тупицы... А вот вы — вы, молодые,— вы и есть цвет земли! Короче говоря, будет сеять зерна критиканства, нигилизма, неверия, главное — неверия в наше дело! И тут-то и прорастут и взойдут зернышки на почве мечтательной и романтической, и пойдут — и критические выступления, и тайные сходки, и нелегальные издания... И — главное — желание все, весь мир на свой лад, по своему плану переделать! Доверчивые юноши все дальше и дальше от школы, от комсомола, но так ничего и не заметят. И все будут думать, что борются с мещанством и пошлостью... А на самом деле, а на самом-то деле с кем они будут бороться?.
Капитан затянулся и выпустил из ноздрей дым; блуждающий взгляд его заблестевших глаз остановился на Климе.
— И вот однажды, представьте себе, товарищ Бугров, где-то за океаном получат шифровку, что в одном, в каком-то одном городе Советского Союза создана подпольная молодежная организация под названием...— он помедлил, прищурился.— Ну, хотя бы, например, под названием... КИК...
Слабая улыбка вспыхнула на губах капитана и тотчас погасла.
— Кто вами руководил, товарищ Бугров?..
Он же не верит... Он же сам в это не верит... А почему ему не верить?.. Клим с удивлением, необычайно четко и остро почувствовал, как стены трепыхнулись белыми полотнищами парусов, пол начал опускаться, стул качнулся и заскользил вниз, как на колесиках по кренящейся палубе, чтобы не опрокинуться, он вскочил, уцепился за спинку. Потом капитан зачем-то втиснул ему в зубы стакан с водой, хотя ему вовсе не хотелось пить, и продолжал что-то беззвучно говорить, и Клим смотрел на него широко открытыми и непонимающими глазами. Потом он сам что-то говорил, и язык его распух и еле поворачивался во рту, через силу выталкивая какие-то слова... Он говорил, а сам думал только лишь об одном: неужели он верит? Неужели он верит, что ими кто-то руководил?..
Лицо капитана приобрело снова холодное, жесткое выражение, глаза подернула тусклая муть.
И — Клим сам того не заметил, как в руке у него появилось перо и перед собой он увидел чистый лист графленой бумаги,—только теперь как будто прорвалась непроницаемая для звуков преграда, и он различил настойчивый, диктующий голос:
— Пишите: я, комсомолец с 1944 года, отказываюсь помочь своей Родине в разоблачении врагов, которые толкнули меня на путь тайной антисоветской...
Голос опередил руку — перо запнулось на слове Родина. Вычертив шляпку буквы, уткнулось в бумагу, и прорвав ее, вдавилось в стол. Перо вонзалось все глубже, глубже, и ручка так и осталась торчать в столе, когда пальцы Клима, скребанув ногтями по коричневой обивке, комкая, выдрали из-под пера лист бумаги. Юноша поднялся и, словно очнувшись от забытья, впервые по-настоящему разглядел человека, который почему-то вздрогнул и отступил от него на шаг.
— Это неправда... Вы сами знаете, что это неправда... Нами никто не руководил... кроме совести!.. Потому что это мы... любим... свою Родину, а не те... Не те, кому своя шкура... А не революция... Мы... А мы не хотим... так... жить!..
Он захлебывался, он комкал и рвал, комкал, и рвал снова и снова опаляющий руки лист и наконец, с силой швырнув тугой комок на пол, придавил его ногой. Выкрикнул:
— Мы — не хотим! И не будем! Не будем! И вы нас не заставите, нет! Поняли? Не заставите!..
Ему было все равно, что последует дальше, обрушится ли на него капитан или вызовет конвоиров — и тогда...
Но капитан не осадил, не крикнул, не нажал на кнопку звонка... Как-то странно осев и сгорбившись, он молча стоял у стола, держа в руке и бессмысленно разглядывая сломанное Климом перо.
3
Тяжелая входная дверь глухо захлопнулась за спиной...
Там, на допросе, неподвижно привинченный к стулу буравящим взглядом капитана, стиснутый, раздавленный, сбитый с толку бессмысленным коварством его вопросов, Клим представлял себе этот миг, заранее испытывая его дикую, бунтующую радость. Свобода! Свобода, черт возьми! Можно помчаться по улице так, чтоб ветер свистнул в уши, или выйти на перекресток и заорать во всю глотку «Славное море, священный Байкал!» Или забраться на самую верхушку телеграфного столба! Свобода!..
...Каменные ступени спускались от дверей к тротуару. Он не сбежал, не спрыгнул с них, а сошел — медленно, с осторожностью калеки переступая со ступеньки на ступеньку. Каменные ступени колыхались, как хлипкий трап. Он сходил вниз, будто раздумывая, стоит ли. И ждал каждую секунду, что его окликнут, или чья-то рука безмолвно ляжет на его плечо и завернет назад. Уже стоя на асфальте, не оборачиваясь, он прислушался — кожей спины, лопатками, затылком...
Томительно и густо пахло акацией. Черное небо нависло над городом — таинственное, как шепот. Залитая огнями, взбудораженная весной, центральная улица бурлила, смеялась и шаркала зудящими от усталости подошвами...
Его вытолкнуло из толпы, как пробку,—он хотел утонуть в ней, но не смог. Он свернул, двинулся вдоль чугунной, решетки сада. За нею горбились распухшиё кусты сирени. Ткнись в любой — закричит человеческим голосом. Клим ускорил шаги, вошел в переулок, —подальше, только подальше — от сирени, от смеха, от людей!
Во всем теле он чувствовал странную, тупую пустоту. Никого не видеть, ни о чем не думать. Из него все вытряхнули. Как из чучела — сухие опилки. Его выпотрошили. Вывернули наизнанку. Только представить себе, что все о них там известно! Все, до последнего слова, до отблеска мысли, зародившейся в мозгу. Капитан показал ему даже вариант пьесы — тот, который пропал. Значит, кто-то все время был среди них, слушал и запоминал, а потом доносил. С какого же времени это началось?..
3а ним кто-то шел. С того самого момента, как он очутился на улице, за ним кто-то крался. Оглянуться — значит выдать себя. Клим пошел быстрее, он почти бежал, сворачивая из переулка в улицу, из улицы снова в переулок, путая следы. В темноте наскочил на булыжник, ударился и, кривясь от боли, продолжал бежать. Но если за ним вправду кто-то идет, что он должен подумать, неизбежно должен подумать, видя что Клим хочет от него отделаться? Значит, есть причина? Значит, он что-то скрывает? Что?!
Клим резко повернулся. Никого. Кособокие домики и гулкий стук собственного сердца. Напрасные страхи! А если он притаился за углом, в подворотне, вжался в забор? Ему хотелось крикнуть: «Эй, выходи, кто тут?» Какие глупости. С ума он спятил, что ли? Конечно, никого нет.
Он пошел дальше — медленно. Нарочно — очень медленно. Чего ему бояться? Можете идти по пятам, можете просветить рентгеном — все равно на совести нет ни одного темного пятна. Вы зря ищете их, товарищ капитан! У него спокойная совесть. Хотите, он докажет вам это?
Клим сунул руки в карманы, сделал над собой усилие — засвистел мотивчик из «Сильвы» «Без женщин жить нельзя на свете...». Свист получился мертвым — будто дуют в бутылку. Зачем он свистит, зачем притворяется? Снова — для него! Для того, кто крадется сзади. И он это понимает. Его не проведешь, он все понимает — это для него Клим идет медленно, для него свистит... Кто — он? Его нет! Никого нет!
Тогда зачем же вы избегаете центральной улицы? Зачем? Я сам не знаю, зачем! Мне хочется — вот я и... Не скрывайте. Нам все отлично известно... Хорошо, тогда я пойду по центральной!..
