Отчасти он был даже этому рад: после разговора с отцом он испытывал в присутствии Клима странную неловкость, мешавшую им быть по-прежнему откровенными...

У Широковой собирались ученики из разных школ— и те, кто участвовал в диспуте, и те, чье любопытство раздразнили сумбурные слухи. Сюда регулярно приходил угрюмоватый Лешка Мамыкин, «правдоискатель», как называл его про себя Игорь. Устроившись в уголке, он молча слушал, будто выцеживал из споров самую гущу и доваривал ее в своей голове. Наташа Казакова вместе с Майей кипятились, доказывая, что женщина ни в чем не уступает мужчине, даже в математике! Зачем же нужно раздельное обучение? Как-то сюда неожиданно забрел тот самый парень с ватными плечами, который выступал на обсуждении пьесы. Он объявил себя тоже борцом против мещанства и сторонником джаза: в школе его «поперли» с танцев за то, что он хотел танцевать «как вся Европа». Были другие ребята, и среди них — некий Володя Дмитриев, со здоровым, румяным, свежим, как только что выпеченный батон, лицом, он с добродушием абсолютно уверенного в своей правоте человека объяснял, что Маяковский — непонятен, а потому — ненароден, а Твардовский — наоборот...

Здесь обсуждали все и сталкивались во мнениях обо всем — начиная с того, кто изобрел первый самолет, и кончая... Собственно, ничем не кончая — потому что от вечера к вечеру лавина мыслей, идей, опровержений, сомнений и неразрешимых вопросов все росла, как будто после долгого бездвижного покоя сорвалась и помчалась вниз.

Игорь чувствовал себя главой этого маленького клуба. Он с иронической вежливостью выслушивал всех, кто осмеливался с ним вступать в спор, и разил наповал стрелами своих убийственных сарказмов. Может быть, он казался себе в такие минуты. Робеспьером, Дантоном и жалел лишь о том, что нет ни Бугрова, ни Чернышевой, чтобы по достоинству оценить его находчивость и остроумие.

Но бывали мгновения, когда Игорь возмущался: почему он обязан расхлебывать кашу один?

Так случилось, когда ему задали вопрос: что нужно, чтобы называться по праву культурным человеком? Не моргнув глазом, Игорь ответил: надо знать два-три языка, историю, особенно историю революций, марксизм, атомную физику, литературу последних лет, новую музыку, живопись.... Конечно, быть в курсе международных событий, читать серьезные журналы, например, «Мировую политику и мировое хозяйство». Когда он остановился, вспоминая, не упустил ли чего, маленький рыжий паренек с колючим ежиком, в поношенной курточке, свинцово блестевшей на локтях,— не то Жуков, не то Жухов — Игорь не знал точно его фамилии — заметил:

— Это для тех, у кого домработница..

Конечно, Игорь нашел что ответить, но остаток вечера оказался испорченным...

Он возвращался домой, раздраженно думая о матери, из-за которой ему уже не раз тыкали в глаза. А при чем тут он сам?.. И где Клим? Где Кира? Играют в аркадскую идиллию — он, она и луна?.. Теперь он во всем винил Клима. Ну, хорошо же... Игорь ощутил явное облегчение, представив, как смутится и потеряется Бугров, когда он завтра же выложит ему все напрямик!

Но назавтра он не сумел поговорить с Бугровым — во время первой перемены Слайковский вбежал в класс и, егозливо шаря вокруг наглыми глазками, объявил:

— Турбинин, Алеша вызывает! Мамахен явилась— медаль хлопотать! — и уже в спину, как шилом: — Деточка!..

Игорь дал «леща» подкатившемуся ему под ноги второкласснику. Мальчонка взвизгнул, отскочил:

— Ну, чего дерешься? Думаешь, большой?..

Рывком отворив дверь, он остановился на пороге и, стараясь не глядеть на мать, обратился к директору:

— Вы меня вызывали, Алексей Константинович?..

Но она не дала директору ответить, поднялась навстречу сыну. Ее красивые испуганные глаза были полны слез:

— Игорь, что я слышу?..

Серебристо-голубое пальто мягкими складками обтекало ее начинавшую полнеть фигуру; шляпка с кокетливым пучком искусственных фиалок, изящная сумочка, элегантные перчатки... Игорь видел насквозь ее наивную хитрость: надо, чтобы в школе знали, с кем имеют дело! Конечно, как само собой разумеющееся, она ожидала услышать хвалебные отзывы об успехах ее сына, и вдруг... По скорбной усмешке Белугина, по сочувственному лицу Алексея Константиновича даже без ее восклицания было ясно, чем кончился разговор. Ему стало стыдно за нее, ребячливую, самонадеянную, неумную. Ведь он все представлял себе заранее и запретил ей являться в школу! И она обещала, дала слово... Что ж, пусть пеняет на себя... Только без унизительных слез! Он видел перед собой мелкую неистребимую сетку морщинок в уголках ее век и — несмотря на усердный массаж — пухленький валик второго подбородка. Улучив момент, когда Белугин заговорил с директором, он предостерегающе процедил сквозь зубы:

— Не надо, мама... ресницы линяют...

Он больше не произнес ни слова, напрягая всю волю, чтобы сдержаться.

Буря разразилась дома. Она началась за обедом. Степенно тикали «вестминстерские» часы, шуршала газета, которую Максим Федорович просматривал перед едой; Любовь Михайловна, в ярком китайском халате, очень бледная, с усилием глотала суп, как будто у нее болело горло и каждая ложка доставляла ей нестерпимое страдание.

Игорь вылавливал из своей тарелки разваренные лепестки лука, похожие на прозрачные тельца медуз. Покончив с луком, он медленно, с расстановкой произнес заранее составленную и отрепетированную в уме фразу:

— Жаль... Сегодня у директора не хватало Фонвизина... Но если тебе приятно разыгрывать Простакову, то роль Митрофана — не для меня...

Любовь Михайловна оскорбленно прикрыла опухшие веки:

— После того, что я слышала, ты меня уже ничем не удивишь... Можешь продолжать в том же тоне.

Следующая фраза уже давно вертелась у него в голове:

— Если тебе непонятен русский язык, я могу повторить по-английски или по-немецки: школа — мое личное дело. Это собакам присуждают медаль за породу. А я не дог и не доберман-пинчер. Неужели это так трудно усвоить?

— Ты... Ты хуже! — Любовь Михайловна бросила ложку, на скатерти расплылись два круглых пятна..— Я знала, что ты эгоист, но что ты еще и лгун — этого я не могла ожидать!

Лицо Игоря передернулось и порозовело.

— Неправда! — вскрикнул он тонко и пронзительно.— Я никогда никому не лгал!

— Не отказывайся! Ты все время дурачил меня, когда говорил, что у тебя с учебой все в порядке! Ты ни словом не обмолвился о тройках — сплошные тройки! Учителя давно махнули на тебя рукой, все восстановлены против тебя, все, даже Алексей Константинович! И все из-за этого милого Бугрова, из-за этого чудовища! Я сразу сказала, что он тебе не пара — и вот, пот к чему ты пришел! Тебе уже не нужны ни медаль, ни институт, ни будущее — ничего не нужно! Ты думаешь только об одном: а что скажет, чего захочет Бугров? И ни гордости, ни собственного достоинства— преданная собачонка! Ты знаешь, что его собираются исключить из школы?

— Это ложь! — подскочил Игорь.— Ты сама это выдумала!

— Ты не веришь матери?..

— Нет, погоди...— что-то пытаясь сообразить, Игорь растерянно и недоверчиво вглядывался в разгоряченное лицо матери, по которому волнами растекался румянец.— Неужели они так тебе и сказали?..

— Сейчас все подняты на ноги, в гороно, в облоно — всюду занимаются вашим диспутом, и пьесой! И если ты не порвешь — слышишь? — немедленно не порвешь всякие отношения с этим, этим...— она в нетерпении топнула, но так и не сумела подобрать подходящего выражения — тебя вместе с ним даже не допустят до экзаменов!

— Нет-нет, ты все-таки что-то путаешь...— тихо проговорил Игорь.

Черные глаза его сузились, ему показалось, волосы на голове зашевелились — и он несколько раз плотно пригладил их ладонью. Он как будто не расслышал даже последних слов, касавшихся его самого.

— Исключить Бугрова? За что?... За пьесу, которую они сами разрешили? За диспут, где мы громили мещанство?...Тогда пусть уж исключают и меня — мы все делали вместе!

— Но при чем же здесь ты? Ведь всем ясно, что ты был под его влиянием! — Любовь Михайловна сжала горло обеими руками, как бы спасаясь от удушья.— Все понимают, ты— только вторая скрипка! И сам Алексей Константинович, и Леонид Митрофанович тоже...