О чем она думала?

Во всяком случае, он не просил жалости.

Он отвернулся.

Луна, тускнея, тонула в густом облаке, по краям как бы обитом полосой светлой жести.

Он ждал.

Темная тень бесплотным призраком ползла по белесо мерцающей ледяной глади, все ближе, все ближе, пока, наконец, серая клубящаяся мгла не покрыла все вокруг.

— Скажи... Только правду... Ты сам... этому... веришь?..

Его покоробила ненужная жестокость ее вопроса.

— Чему?..

— Что твой отец был... врагом...

Он дернул головой, зло усмехнулся:

— Привет от Николая Николаевича. Ты понимаешь, о чем говоришь?

И круто повернулся к ней:

— Как я могу не верить? Почему я могу не верить? Потому что он — мой отец? Я — верю! Именно потому и верю, что легче всего в это не верить, а я не трус и не сволочь, чтобы не верить Сталину!..

Она не перебивала, дожидаясь, пока он выкричится. Потом упрямо возразила:

— Но ведь может быть ошибка.

Ее упорство взбесило Клима. Какая ошибка? Чья ошибка? И сколько ошибок —одна, сто, тысяча? Кого она защищает?. Нет, она думает, кого она защищает?..

— Да, думаю,—сказала она тихо и твердо.— Я все время думаю — с того вечера,— и никак не могу понять: зачем? Всю жизнь, с шестнадцати лет бороться за дело революции — чтобы потом изменить? Я этого не понимаю. А книги, которые ты мне давал,— ведь это его книги... Я опять перечитала те места, которые он отметил. Перечитала.— и почувствовала — я не могу тебе этого объяснить, но я почувствовала, что для такого человека изменить Родине— значит предать самого себя!

Ее слова хлестнули его в лицо. В нем вспыхнула ярость. Он обрушил ей на голову имена, вычеркнутые из учебников, имена, ставшие символом предательства, страшные, как проклятье.

— А ты говоришь — почувствовала! Что ты можешь почувствовать! Прочитала пару заметок на полях — и берешься судить!..

Она не сумела возразить ему, она только сказала:

— Но ведь я не о них... Я не о тех, а о твоем отце.

— Это безразлично!

— Ты сам рассказал мне о нем хорошее...

— За хорошее не расстреливают!

— Но за что его расстреляли?

— Я не знаю. Я только знаю, что если его расстреляли — значит, было за что!

— Все равно! Чтобы обвинять, надо знать, в чем обвиняешь!..

— Чтобы оправдывать, надо знать, за что оправдываешь!

Наступило враждебное молчание. Он ходил по мыску, сцепив за спиной руки, взад и вперед, взад и вперед, зло стуча каблуками в бетонные плиты. Он старался не смотреть на нее.

Когда он спорил с матерью — это было понятно: ее ослепили любовь и горе. И с Николаем Николаевичем — тот черпал всю свою мудрость в передачах Би-Би-Си. Но Кира!.. Она тащила его к старым сомнениям и колебаниям, а он давно запретил себе к ним возвращаться!..

Клим не сразу расслышал за спиной ее задумчивый голос:

— Я тоже верила... Только у нас все получилось иначе. Я очень верила своему отцу, он был моим героем... А оказалось... Он оказался человеком с мелкой, трусливой душой... С тех пор я перестала верить — я хочу знать. Знать наверняка, чтобы не обманывать — ни себя, ни других...

«О чем она?» — подумалось Климу.

Он обернулся. Кира стояла под тополем, сосредоточенно водя носком ботинка по притоптанному снегу. Лицо ее было печальным и серьезным.

— Может быть, ты и прав... Но... Я еще раньше хотела тебе сказать, Клим... Ты честный... Ты очень честный, Клим, и ты лучше... Лучше всех, кого я... видела. Но ты.... понимаешь, ты придумал себе свой мир... Своих героев... И все это выглядит прекрасно, стройно, увлекательно... Только.... Только ведь всего этого не существует. А того, что на самом деле, ты просто не хочешь замечать. Я так не умею... Да и не хочу.

На последнем слове она вскинула голову и посмотрела на него прямым открытым взглядом, в котором слились вызов и сострадание.

Так вот о чем она собиралась ему сказать!..

Мечтатель, романтик, фантазер — не раз и не два в него швыряли это, как презрительную кличку — швыряли те, для кого все, чем нельзя набить карман или брюхо — только пустая мечта, смешная фантазия!

Но самое странное... Но самое странное заключалось в том, что он перезабыл вдруг все слова, которыми нужно было ей ответить. Нет, не перезабыл — он знал, он помнил их множество, ярких, звонких, разящих, но сейчас... Он шарил вокруг — шарил и не мог их найти... А она стояла перед ним — безоружным — и ждала, как будто знала, что теперь — после всего, что случилось на том вечере — ему нечем будет ей ответить.

И все-таки он не хотел смириться, не хотел признать себя побежденным — и ринулся в бой — последний бой, в котором победа — он понял это сразу — являлась поражением. Он бил ее той самой правдой, которая так ей была нужна!

— Хорошо. Я не хочу видеть все, как есть на самом деле. Я не хочу. А ты? Ты — хочешь? Ты можешь? Тогда слушай. Это я взял твой дневник. Я нашел его, но это неважно — я его не вернул, значит — украл... А не вернул потому, что знал: тогда ты видеть меня не захочешь. Я подлец, а ты говоришь — честный! Что ты знаешь обо мне? Ничего. Все выдумал не я, а ты! Не так?..

Кира отшатнулась от него, в расширенных, изумленных глазах ее метнулся страх; а он чувствовал, как его вертит и кружит и несет дальше ликующий поток мстительного злорадства, и еще чувствовал: теперь уже все потеряно и — все равно!

— Ты думаешь, я ходил бы к Широковой, если бы не ты? Я и пьесу писал, может, потому, что знал: будет лишний повод тебя увидеть. И мы говорили об искусстве, политике, Эйнштейне — а я слушал? Ни черта я не слушал. Я на тебя смотрел — какие у тебя красивые волосы, пальцы, глаза — все! Мы про идеальную дружбу толковали, мол, полное равенство, провожать — предрассудки, а я по ночам у тебя под окнами бродил, и мне хотелось от валенок твоих следы целовать! Ругал Симонова — а сам писал стихи, только никому не показывал. Я врал и притворялся, будто я тебе друг и товарищ, но я тебе не друг — это мне Игорь или Мишка — друзья и товарищи, а тебя я люблю. Я знал, что ты не думаешь о соловьях, есть вещи поважнее, чем соловьи. Опять споры, дебаты — чем кончатся выборы в Италии, что такое счастье — общественное, личное — а я знал: счастье — это схватить тебя в охапку и унести — далеко, к дьяволу, куда-нибудь на край света, и больше ничего мне не надо.— Понимаешь?.. Ну, вот и все — теперь ты знаешь, какой я на самом деле. Что, не похож?.. Можешь дать мне по морде, если хочешь!..

Он выпалил все это единым дыханием, захлебываясь, отыскивая для себя слова самые уничтожающие, и ему все казалось: он и сейчас что-то скрывает, не договаривает до конца.

Когда он опомнился, Кирины губы были неприступно сжаты, будто выносили ему беспощадный приговор. Тогда он повернулся и быстро, почти бегом, пошел прочь. Мир рухнул. Все перепуталось в диком хаосе. Все кончилось. Кончилось неожиданно и бесповоротно. Кончилось навсегда.

15

Игорь застал отца на его излюбленном месте. Освободясь от дел, которые часто и подолгу задерживали его на заводе, Максим Федорович лежал в гостиной на тахте и читал, пододвинув к изголовью торшер.

Облаченный в пижаму, он всем своим видом выражал наслаждение коротким безмятежным отдыхом. Тахта была коротка для его крупного тела, поэтому Максим Федорович, как обычно, скрестил ноги на валике и, увлеченный чтением, не отрываясь, смахивал пепел с папиросы в стоявшую рядом на стуле бронзовую пепельницу в форме чашечки цветка.

Он не обратил внимания на сына, когда тот вошел в гостиную, и повернул к нему голову только тогда, когда Игорь, подвинув к тахте тяжелое кресло, опустился в него, задев ногой стул с пепельницей.

— Ты ко мне?

— Кажется, ты занят серьезным делом?..— взгляд Игоря с легким презрением скользнул по книге, которую держал в руке отец: «Таинственный гость».

Максим Федорович добродушно рассмеялся:

— Видишь ли, детективы имеют по крайней мере три завидных качества: они не утомляют мозг, их можно начать на любой странице и на любой странице закрыть.