— А ты что про душу заговорил? — сказал-Шутов.— Или ты в бога веришь?
— Я в человека верю, — сказал Клим.
— В человека? — сказал Шутов. —Ишь ты, головастик, слов каких нахватался...
Клим и сам почувствовал, как смешно тянуть дальше эту канитель, но не успел ответить, чтобы разом положить ей конец — его слух резанул громкий, какой-то захлебывающийся смех Шутова, неожиданно прозвучавший в оцепенелом воздухе. Его сначала поддержали несколько голосов, но потом они смолкли, а Шутов все смеялся — одиноким, безудержным, похожим на всхлипы смехом, и Клим с изумлением и испугом смотрел на его странно раскачивающуюся, хохочущую фигуру.
Новая, невероятная мысль замерцала вдруг в мозгу Клима, даже не мысль еще, а нечто вроде неясного сострадания шевельнулось в нем, в самой глубине, под камнем гнетущей ненависти к Шутову...
Но смех оборвался так же неожиданно, как и возник.
— Веселый ты человек,—сказал Шутов, распрямляясь, и Клим увидел даже в сумраке, как заблестели у него глаза. —Веселый ты человек, Бугров...
Он вразвалочку подошел к Климу и, оглянувшись на свою банду, задержался, улыбаясь, на Мишке и Игоре, а потом потянулся к Климу, снова обдав его запахом водки,— потянулся с таким видом, словно хотел по секрету шепнуть что-то ему на ухо, и крикнул, во всю силу легких:
— А вы как с Чернышевой!.. Все вместе, или в порядке очереди?..
Прошло секунды три, прежде чем Клим опомнился. Да, не умел он драться. Шутов только слегка откинулся всем корпусом назад — и Клим неуклюже болтнул рукой в пустом пространстве.
— Неплохо для начала! — с каким-то радостным азартом рассмеялся Шутов.
Он быстро присел на корточки и, коротко всхрапнув, ударил Клима теменем в живот.
Перед глазами плеснуло пронзительно-яркое пламя — и погасло. Клим очнулся уже на снегу, скрюченный тупой, охватившей все тело болью. Шутов сидел у него на груди с широкой, неподвижной, будто приклееной улыбкой, методично размахивался и хлестал его по щекам.
Рядом барахтался Мишка; он перекатывался с кем-то в обнимку. Краем глаза Клим заметил Игоря— тому на секунду удалось вынырнуть из месива кишащих, извивающихся тел. Они еще сражались, а он лежал, раздавленный, прижатый к земле стыдом и болью.
Он собрал все силы и попытался скинуть с себя Шутова, но его кто-то крепко держал за ноги, а Шутов только еще тяжелее насел на него задом.
— Ну, как, головастик, веришь в человека? — сказал Шутов, на миг задержав занесенную над его головой руку.
— Верю! — прохрипел Клим, в бессильной ярости царапая пальцами плотно утрамбованный снег.
— Ну-ка...—сказал Шутов и наотмашь ударил его по лицу.
— А с подлецами воевать будешь?..— расслышал он, когда снова опомнился.
— Буду! — выкрикнул он, едва расцепив разбухшие деревянные губы.
Он увидел, как метнулась вверх рука Шутова, но прежде, чем она успела обрушить на него новый удар, Клим, спеша и боясь, что не успеет, сгреб языком всю соленую, горькую слюну, которая наполняла рот, и вытолкнул Шутову прямо в его улыбающееся, торжествующее лицо.
31
И потом, когда все уже кончилось и в отдалении замерли хруст шагов и гнусная победная брань, он еще лежал посредине разворошенного сугроба, и ему сквозь густое сито ветвей насмешливо подмаргивали голубоватые звезды.
Куранты старинного кремля, вдоль стен которого тянулся городской сад, не спеша пробили три четверти одиннадцатого.
Вчера в это время его взметнул вверх, на самый гребень, гордый шквал славы; и Шутов, уничтоженный, поверженный, уходил из школьного зала, и от него шарахались, как от покрытого паршой пса.
Вчера...
Клим застонал от бессильной злости, приподнял голову—ледяные струйки просочились за шиворот и растеклись по спине.
Нет, самое страшное было — не боль, и даже не позор, — самое страшное заключалось в том, что со вчерашнего вечера он чувствовал себя налитым властной, повелительной, всесокрушающей силой,— и все-таки Шутов сидел у него на груди и хлестал его по лицу. Самое страшное заключалось в том, что за ним, Климом, была огромная, непобедимая правда,— и все-таки Шутов подмял ее, эту правду, своим задом и безнаказанно и нагло выстегал ее по щекам...
— Ты живой? — долетел до него голос Игоря.
— Живой,— ответил он, с трудом разжимая челюсти.
Ему хотелось умереть.
И самым терзающим, пожалуй, было воспоминание о том, как в какое-то мгновение, пораженный захлебнувшимся, похожим на всхлипы смехом Шутова, он посмел ощутить к нему нечто вроде сострадания — к нему!.. Нет, мало, мало тебе еще досталось, Клим Бугров, дряблый хлюпик, слюнтяй, жалкий головастик!..
Он привстал, осторожно, как будто боясь, чтобы не рассыпаться; но руки, ноги, голова — все оказалось на месте, только в животе — ноющая, тошнотная боль.
Мишка, хромая, расшвыривал сапогом снег; он искал шапку. Турбинин сидел, опершись плечом о столбик газетной витрины. Игорь прижимал к уху ладонь и внимательно разглядывал ее, поднося к глазам.
— Здорово тебя?—сказал Клим, опускаясь рядом.
— Пустяки. Особенно если учесть, что мы с Гольцмаиом были свидетелями исторической дискуссии...
С мочки уха у него капало — на воротник, на пальто, с которого кое-где клочьями свисала вата.
— Ты снег приложи,— посоветовал Клим,
Он и сам набрал полную горсть и уткнулся в нее носом и губами.
— Вот обормоты,— сказал Мишка.— Чего вы уселись? Я шапку никак не найду, потому что и очки потерял.
Он ползал на коленях, просеивая снег через пальцы.
— Пустяки,— отозвался Игорь.— Изучай азбуку для слепых — есть такая азбука, я забыл, как называется. Но вообще порядочные люди очки перед дракой прячут в карман.
— Я спрятал,— грустно огрызнулся Мишка,— что я, виноват, что они выпали?..
Они говорили о шапке, об очках — как будто ничего не случилось. Значит, они в самом деле еще не разгромлены окончательно! Клим засмеялся. Ему вторил Игорь. И глядя на них, Мишка поскреб мерзнущий затылок и тоже рассмеялся — досадливо и немножко обиженно — не оттого, что ему так уж было весело — никому из них не было весело — а просто потому, что никогда не мог бы утерпеть, чтобы не посмеяться за компанию, хотя бы и над самим собой.
— Ладно,— сжалился Клим,—Сейчас мы тебе поможем...
Но не успели приступить к розыскам, как где-то поблизости за деревьями раздались голоса и треск веток. Все трое затаили дыхание.
— Снова они...— прошептал Клим.
— К черту! — Мишка, забыв о подбитой коленке, в два прыжка очутился у дерева и принялся яростно выламывать нижний сук. —Живым я больше не дамся!
— К бою! — скомандовал Клим, которому передалось Мишкино ожесточение.
Увидев меж кустов полузаметенную снегом табличку «Травы не мять — штраф!» — он бросился к ней и, вырвав из земли, вцепился руками в железный прут.
Но Игорь, вглядевшись туда, откуда доносились шаги, тихо сказал:
— Кажется, это не они...
Действительно, теперь уже ясно слышались высокие женские голоса. Мишка отшвырнул сук в сторону:
— А, чтоб вы провалились со своими «поклонницами»!
По аллейке во весь опор мчалась девушка. Полы ее пальто разлетались на бегу, как тугие крылья.
Кира!..
Клим растерянно выпустил из рук табличку «Травы не мять», и она ткнулась в сугроб.
Да, это была Кира, она самая, вся запорошенная снегом, в задорном, съехавшем на бок беретике.
— Ну вот, я так и знала!
Она остановилась, часто и жадно глотая воздух, окинула ребят обрадованным взглядом, выпалила:
— Какая чушь! Какая чушь! — и, обернувшись назад, закричала.— Майка, сюда-а-а!
Голос ее — грудной, вибрирующий, несильный — сорвался, но Кира не смутилась, а, наоборот, нахмурилась, поправила беретик и строгим тоном обратилась к Игорю, который находился к ней ближе остальных:
— Вы что тут делаете?
— Лунные ванны принимаем,— помолчав, сказал Игорь.
— Они были здесь?..
— Кто?..— переспросил Игорь.— Я что-то никого не заметил...
