— Бог тоже не доказан!
— Вот в том-то и дело,— Лешка улыбнулся с грустным торжеством.—Никто ничего не доказал, а верят — кому во что нравится.
— Ну, брат, это ты врешь! — сказал Клим, про себя подумав, что Лешка не такой уж простачок.— Надо не верить, а знать! И наука...
Но Лешка отхлебнул из стакана и продолжал:
— Или вот: зачем живет человек? Если по религии — тогда все понятно. Душа бессмертна. Прожил ты свою жизнь хорошо —положено ей в рай, а плохо— в ад. Значит, хорошее людям делай, плохого остерегайся. Ну, а если без религии — тогда ни ада, ни рая, и как ты там ни живи — а все едино — помрешь...
— Слушай, старик,— проговорил Клим, улыбаясь и чувствуя прилив нежности к заплутавшемуся в дремучих поповских дебрях Лешке.— Все это у меня тоже было. Зачем жить, если помирать придется... Все я это уже думал и передумал. Но как там ни верти, а «все, что возникло, достойно гибели»,— так еще Энгельс говорил. А значит: на земле надо рай завоевать. Надо бороться за коммунизм. Надо просто, чтобы все были счастливыми при жизни. Ясно? А коммунизм — это и есть Счастье Для Всех...
Он беседовал с ним, как с маленьким, он разъяснял ему — почти языком букваря — то, что считал несомненным и вечным. Но Лешка, упрямо возразил:
— А ты знаешь, кому какого счастья, хочется?
Тогда Клим взбеленился:
— Нет уж, извините, господин хороший! — он вскочил, заметался по комнате.— Уж это вы извините! Это пускай так турбининский папаша рассуждает: каждому — свое! Ему — свое, директорское, на четыре комнаты, а Лапочкину — свое, на одну!.. Хитрая философия! Удобная философия! А я говорю: дудки! Хватит! Лапочкину — тоже четыре комнаты, детям — ясли, матери — Крым, Оле — не бумажные цветы, по рублю штука, а Пушкин, пианино, Моцарт! И чтоб не думали больше люди ни о жратве, ни о деньгах! Чтоб все занимались кто чем хочет — читали, учились, постигали науку! Все! И никто ничего не боялся... Вот что такое коммунизм! Кто на него не согласен? И на черта мне твой ад или рай, на черта мне твоя бессмертная душа, если сейчас еще столько людей на всем земном шаре — голодные, босые, вшивые, а мы тут с тобой чай хлебаем и мудрствуем о смысле жизни! Сделать всех счастливыми, чтоб всем счастья — досыта! Вот за что надо драться, вот тебе и весь смысл, если ты — человек! Не согласен?..
Лешка молчал, как-то стеснительно, виновато молчал, помешивая в стакане ложечкой и наблюдая за стайкой вьющихся чаинок. Клим с досадой бросил на стол нож в масле.
— Ты не кричи,— сказал Лешка.— Разве я против коммунизма? Только я ведь не по книгам... Я вот смотрю — наши ребята. Красноперов, например. У него отец — полковник, и дома уже полный коммунизм. Ну и что с этого? Сам-то Красноперов... Он только про девок и думает, про танцы, про все такое. А чего ему от жизни требуется? Не поймешь. Или Женька Слайковский. Дом — тоже, вроде как у Красноперова. Отец, мать — культурные, образованные. А сам — дурак, пустой человек, одна гниль в нем сидит. Или Шутов — тот и вовсе. От него за километр смердит. Не подходи — сам запачкаешься... Другое — Турбинин. Он мне сначала тоже не понравился: выламывается, думаю, корчит из себя... А пригляделся — нет, хороший он парень. Умный, и книг у него столько, и не так, не для красоты... Ну вот. Ему, значит, коммунизм — на пользу. А Женьке или Красноперову к чему? Значит, главное в человеке — не как он живет, а — с чем, главное у него внутри, душа — главное, а не то — сытый он или голодный.
Клим хотел перебить Лешку, но тот не дал.
— А если главное — душа, так ей стержень нужен... Ей верить надо! Знать надо—что хорошо, что плохо! —он вбуравил в Клима свои узкие глазки, горящие беспокойным, тоскливым огнем.— Ты говоришь, бога нет. А что есть? Пустое место?..
— Есть человек,— сказал Клим.— Нет бога — есть человек. Людей любить нужно, для людей жить, а не для того, чтобы на том свете рай заработать.
— Людей любить? — воскликнул Лешка.— Каких людей? И за что?
— Вообще людей!
— А ты — не вообще!..— тонким голоском выкрикнул Лешка.— Не вообще — а вот тех, которые... Ну, в классе, в школе, вокруг—ты их любишь? Красноперова любишь? Или Витьку Лихачева?.. Ради, них ты живешь?
Красноперова?.. Лихачева?.. Нёт,- о них он не думал... Именно о них он не думал, когда повторял — и не раз — эти слова: жить для людей... Люди — это громада, это все человечество, а Лихачев...
Лешка продолжал наступать:
— Нет, не любишь! И за что любить? Меня, например... Думаешь, я не знаю, что я для тебя болван и распоследний подлец, потому что в дождь с тобой не мок, и шпаргалил — сам обещал, что не буду, и не выдержал... И еще... Э, да чего там уж! — Лешка махнул рукой и сокрушенно рухнул на стул.— И все так. Все. За что любить? Это так говорится... А на самом деле — живем, как волки, друг другу не помогаем, а все для себя... Верно ты сказал однажды! Я думал все потом: почему так выходит? И как надо? Не знаю. К тебе пришел. Ты — можешь ответить?..
...Успела пролететь добрая половина ночи, прежде чем они улеглись на сундук, подставив стулья сбоку, чтобы не съехать с его покатой крышки. Издерганный сомнениями Лешка уснул сразу, но Климу не спалось.
Он снова и снова восстанавливал в памяти весь их диспут и каждый раз упирался в Лешкины слова: «Не любишь ты их... И за что любить?».
Любит ли он Лешку? Да. Теперь. После этого разговора. Когда он увидел в Лешке отзвук своего собственного, когда понял, что и Лешка думает и мучается над теми же вопросами, что и он сам — о смысле жизни... А раньше? Раньше — нет. Когда он не знал Лешки. Хотя и проучился с ним пять лет. И другие ребята — лишь теперь они становятся ему близки. Не все. Лапочкин... А еще кто?.. Но ведь и раньше он стремился «жить для людей». Для них. Для ребят. А может быть — нет? Может быть, ему было просто приятно делать хорошее, потому что это ему самому доставляло удовольствие, а чем это хорошее окажется для. ребят —это его не интересовало? «Выламывается, красуется»,— сказал Лешка. А он? Может, он красуется перед собой только и хочет, чтобы и другие восхищались им? Ведь ему-то было все равно, как они, ребята, станут жить дальше, когда он сорвал «Зеркало» и крикнул «Ищите себе другого!»
Климу стало жарко. Он поднялся. Ходил по комнате, глаза уже привыкли к темноте, он различал неясные, расплывчатые силуэты стола, стульев, оконный переплет...
Надо спасти Лешку. Надо любить людей. Ради них самих. Можно быть эгоистом — и делать хорошее: ради самого себя, А надо — не ради себя. Ради вот этого Лихачева, Калимулина, Тюлькина... Но за что их любить? Лешка говорит, главное—душа. А как же коммунизм?.. Лапочкин?.. Бороться за душу... Как?.. Что же сначала? Учить Олю сонатам Бетховена? А цветы?..
Засыпая, он видел перед собой своих ребят — они пели хором «песенку дипломатов». Надо любить людей. Не «вообще», не идеальных, а — какие они есть. Любить ради них самих. Но как это трудно!
26
Когда на другой день сквозь щелку в кулисе Клим наблюдал за выражением лиц комиссии, от которой зависело «быть или не быть», для него самого поражение стало вполне очевидным. Спектакль не разбудил ни одной улыбки!..
Потом всех участников пригласили в зал. Рядом с директором сидела представительница районе — толстая, рыхлая женщина с несоразмерно маленькой головкой, утонувшей в лисе, наброшенной на плечи. Она была похожа на купчиху и говорила нараспев.
— А кто же из вас, милые мои, сочинил эту пьесу?— спросила она таким тоном, что Клим про себя решил: «Все кончено!»— и выступил вперед.
— Ах, это вы и есть, голубчик? — она удивленно помигала крошечными глазками.— А вы знаете, я очень внимательно следила, но так и не поняла, какую вам хотелось выразить идею?..
— Очень жаль,— сказал Клим, разглядывая ее трехслойный подбородок.
— Но уж если мы с Ангелиной Федоровной ничего не поняли, то что смогут понять учащиеся? — строго сказала Шура Хорошилова, та самая, из райкома, что читала по школам доклады о дружбе и товариществе и считалась молодым, способным комсомольским работником.— А кроме того,—ее выщипанные бровки негодующе скакнули вверх — а кроме того: на сцене курят! Ну, знаете ли, все-таки мы в школе!..
