— А кто тебе сказал, что мы должны бороться?..
Клим не сразу понял смысл слов Игоря, а когда понял — не поверил тому, что Игорь произнес то, что хотел.
— Что? Что ты сказал? — переспросил он, внезапно прекратив кружиться вокруг стола. Игорь стоял теперь по одну сторону стола, Клим — по другую, и на неподвижное, бледное лицо Турбинина падал яркий свет подвешенной к потолку лампы.
— Я сказал, что теперь борьба не имеет смысла. Теперь...— подчеркнул Игорь.
— Не имеет смысла...— протяжно повторил Клим, недоверчиво прислушиваясь к своему голосу.— Не имеет смысла... А что... Что же еще имеет смысл?
Подходя к Игорю, он зацепил ногой за стул, и стул с грохотом свалился на пол.
—Что еще имеет смысл? — слова вырывались из него, шипя, как брошенные в воду раскаленные камни.— Что имеет смысл? Аттестат в том, что мы стали вполне законченными мерзавцами? Кусок красного картона в кармане? Золотая медаль на шею дрессированным собачкам? Это? Это имеет смысл?..
— Потише,— сказал Игорь, невольно отодвигаясь и выставляя перед собой руку.— Только потише. И пожалуйста, без истерики. Без святых истин. Их мы слышали. Их мы изрекали сами. И за это расплатились. Уже. Сполна. Пусть пробуют другие. Пусть. А с меня хватит. Биться головой об стенку? Так ведь больно-то не стенке, а голове! Конечно, если это голова. Голова, а не дубина.
— Что с ним?.. Не может быть? Игорь...
Клим смотрел ему в лицо, он искал в нем то, что противоречило бы словам...
— Я заранее знаю все, что ты хочешь сказать. Так вот. Мы дрались. Мы-то дрались. Пускай теперь ломают себе шею эти... Лапочкины! Хватит с нас. Мы были честными, насколько могли. Пусть кто-нибудь теперь заговорит о честности — мы плюнем ему в рожу!
Теперь Игорь сам приблизился к нему, он рос, вытягивался, его голова на тонкой шее насмешливо кивала откуда-то сверху, и глаза блестели холодным, слепящим блеском.
— Помнишь, мы говорили об отце?.. О твоём отце... Так вот, я узнал точно: он был так же виноват, как ты... Как я... Его расстреляли. А все осталось как раньше. А ты ищешь смысла. Смысла!..
Да, об отце. Шутов тоже... На что-то намекал... Надо было спросить... Да, надо было, надо... Он хотел одного: ответить... Чем?..
Комната качнулась и стала на свое место, неподвижно,. крепко, устойчиво.
— Уходи,— сказал Клим без злобы, как-то равнодушно, с вялым безразличием,
И ушел первый — в комнату, где галдели ребята. Игорь вышел незаметно, тихо.
25
Сундук скрипел. Он начинал скрипеть при малейшем движении протяжным, сухим скрипом. Всю комнату наполнял этот невыносимый скрип. Тогда Клим переставал шевелиться. Он лежал на спине неподвижно, глядя в темноту. Он старался перехитрить сундук, и ему это удавалось. Но не надолго.
В темноте загорались тусклые красные пятна. Это выползали морские крабы. Они приближались, неуклюже переваливая на тонких лапках широкие плоские тельца и выставив перед собою острые клешни. Полчища крабов окружали его со всех сторон, готовые вцепиться в его тело, но они не спешили, они чего-то ждали, зная, что он полностью в их власти, и смотрели на него, выпучив свои холодные, бессмысленные глазки.
Он отлично чувствовал, что это сон, и, однако, всякий раз вскрикивал и просыпался.
И снова раздавался скрип, и он ворочался, не зная, куда деваться от этого скрипа, а сундук скрипел все громче, все беспокойней... И все начиналось опять: Кира, Игорь, ребята, Карпухин, Кира, Игорь... И сундук, как будто понимая, о чем он думает неотступно, неотвязчиво предостерегал его, и скрип этот длинными тонкими занозами вонзался в мозг. Он был похож на голос, знакомый и забытый голос, далекий голос, который преследовал его все эти дни. Он пытался вспомнить, где и когда уже слышал этот голос, пытался — и не мог, и ворочался с боку на бок, и вслушивался снова и снова, пока в голове не вспыхнула фраза: «Поменьше задумывайтесь, товарищ Бугров, поменьше...» Да, это был голос капитана. Как странно, что он не подумал о нем раньше!
Он лег на живот, обхватил руками подушку и прижался к ней лицом. Ах, как жаль, что вас нет сейчас здесь, товарищ капитан!.. Мы бы хорошо поговорили! Как, жаль..
Если вы правы, товарищ капитан, то зачем явились ребята? Зачем они выступят завтра и скажут то же самое, что говорил я? Они думали так же и раньше, только боялись... А теперь не хотят бояться... И почему нужно бояться думать, товарищ, капитан, почему?... Ах, как жаль, что вас ле было здесь, товарищ капитан. Что бы вы сказали Лешке Мамыкину, Наташе Казаковой и всем остальным?..
Подушка стала горячей, он оттолкнул ее в угол, сел. Пятка ударилась о замок, висевший на сундуке, замок глухо звякнул. Клим не почувствовал боли. Перед ним призрачно мерцало лицо капитана, то растворяясь во мраке, то возникая снова. И всякий раз оно было другим, или непреклонно-жестким, или усталым, с втянутыми внутрь щеками, или грустным, с глубоко запавшей в глаза печалью — как у больной собаки... Сам он верил в то, о чем говорил, или лгал, или хотел, чтобы и Клим, и все на свете превратились в глухих и слепых идиотов? Но зачем?.. Зачем?..
Дрожащие медные звуки, надколов тишину, медленно таяли в воздухе. Два часа ночи. Безмолвие снова сомкнулось над головой — густое, плотное, черное. Он не мог спать. Не мог сидеть. Не мог лежать. Он ходил по комнате, огибая смутные очертания предметов, шлепая по полу босыми ногами; горячая духота сжимала горло, не давала дышать. Он думал о капитане. И о Шутове, его сыне. О его странном появлении в саду и странных, загадочных его словах.. Что случилось с Шутовым? Самым откровенным, самым нелицемерным его врагом? «Это я во всем виноват»... Чудак! Разве только в тебе дело?.. Кира, Игорь... и вдруг — Шутов! От него можно ждать всего. Что он задумал выкинуть завтра? Но зачем, когда с ними ребята и больше они не одиноки?.. Шутова надо предупредить, немедленно, у него сумасшедшие глаза... Сейчас? Уже поздно... Ну и что же? Шутов не спит.. Не может быть, чтобы он спал. Виктор. Витька. Никогда, до этой ночи не называли они друг друга по имени... Виктор... Что-то страшное у него на душе, и рядом нет человека. Никого. Он один. Клим знал, что это значит. Он один. Их двое. Они не спят. И думают друг о друге. Тогда почему они не вместе? Чего он ждет? А капитан? Если он встретится?.. Что ж, пусть! Тем лучше!
Улицы были пусты, от мостовой веяло холодом. Все вымерло —жили только звезды, теплые, далекие, спешившие отдать ночи свою последнюю яркость.
Он шел быстро, стараясь согреться, и не мог унять дрожь. Он снова думал о капитане. О том солнечном утре, перед вторым допросом. О, сколько солнца! Какая безмятежность струится с неба! Женщина с коляской... Бронзовые .старики... Девушка на скамейке, сквозь прозрачный рукавчик льется упругая линия плеча... Все в этом мире добротно, несомненно — и нет здесь места ни боли, ни страсти, ни поискам...
А Кира? Как вписать в это слащавенькое небо ее трагические глаза? И жалкую измену Игоря? И Шутова, и хохот сумасшедших, и Мишку, и Майю, и бунтующих ребят, и завтрашний бой?.. Нет, товарищ капитан, вы неудачный художник...
Он знал дом, в котором жил Виктор, но не знал ни этажа, ни двери. В трех рядах окон с тускло белевшими, бельмами ставен светилось два окна — они как будто ждали его прихода.
Клим поднялся по лестнице. Справа возле двери был звонок, но он не хотел лишнего шума и постучал, совсем тихо. За дверью откликнулся голос:
— Это ты?
Быстрые мягкие шаги. Щёлкнув коротким язычком замка, дверь распахнулась. На пороге стоял капитан Шутов.
26
Среди событий этой ночи самым невероятным оказалась встреча с капитаном Шутовым. Чувство фантастичности, нереальности происходящего захватило Клима с первого же момента, едва увидел он капитана, который стоял на пороге, ухватившись, руками за дверной косяк, и дышал трудно и неровно, как после быстрого бега. Рубашка, выбившись из брюк, свисала с его худых плеч длинным белым балахоном, похожая на санбенито, в котором выводили на казнь еретиков, только вместо чертей и языков пламени на ней расплылись оранжевые и багровые пятна. Может быть, мысль о санбенито возникла у Клима, когда он увидел лицо капитана — с ввалившимися, заросшими грязной щетиной щеками, оно почернело и казалось обуглившимся, как головня. Только два глаза, два желтых янтарных глаза жили на этом лице. Упершись в Клима, они сначала погасли, потом вспыхнули — и в какое-то мгновение попеременно отразили удивление, испуг и наконец странное тупое, удовлетворение.
