— Ну-ну,— проговорил Карпухин, поглаживая подбородок — точь-в-точь как это делал товарищ Кичигин.— Значит, мало того, что сами... Мало... Надо было и весь райком... в сообщники?.. Так вас понимать?

— Почему в сообщники,— возразил Клим,— не в сообщники, а...

— А вы не увиливайте! — повысил голос Карпухин.— Не увиливайте! — он повернулся к членам бюро.— Значит, у них даже такой был план: завербовать в свою безыдейную группку весь райком! А?.. Товарищей здесь думали себе найти!..

— Вы встаньте... Вы! Встаньте, когда к вам обращаются!— приказал сухощавый, который раньше говорил о дисциплине.

Клим встал.

— Разрешите вопрос?..

Карпухин кивнул.

На Клима пристально смотрели холодные умные глаза.— Вы упомянули в своем, так сказать, защитном слове одну цитату... Это чья цитата?

— Это стихи Уитмена.

— Вы — точнее. Вы сказали — «великого Уитмена». Почему вы считаете Уитмена великим?

— Как почему? — растерялся Клим.— Это не я один так...

— А вы за других не прячьтесь. Нас интересует именно ваше мнение! Почему буржуазного поэта, певца капиталистической Америки, вы считаете великим? Почему здесь, на бюро, вы приводите его слова, а не кого-нибудь из наших, советских, русских писателей? Или вам не нравятся русские писатели?..

— Вы глупости говорите! — побагровел Клим.— Я бы мог... .

— Но тем не менее...

— Потому что Уитмен... Если вы его знаете...

— Вы не за Уитмена, вы за себя держите ответ перед комсомолом! — крикнул Карпухин.

— Так-так, все ясно,— закивал Пингвин, радостно улыбаясь.— Все ясно!..

В наступившей тишине осуждающе прозвучал голос белокурой девушки:

— Как только вы могли написать такое: «Прочь с дороги!» Как у вас рука повернулась! Вы кого, комсомол хотели убрать с дороги?..

— Не комсомол, а обывателей!..— раздражаясь все больше, крикнул Клим.

«— Но тогда почему же вы так и не написали, чтобы всем было ясно? Ведь каждый может подумать, что захочет!;. Ведь правда?..

Ее перебила девушка в бордовом:

— И все-таки я не понимаю,— сказала она сердито, оглядываясь то на Карпухина, то на Хорошилову.— Вы говорите, пьеса безыдейная, аполитичная... Допустим. Как же ее разрешили в школе? Ведь...

Клим ждал, надеялся: придет помощь, все разъяснится, встанет на свое место... Но Карпухин, видимо, уже приготовился к этому вопросу.

— А вы спросите у него, этого героя, как он обманул своего директора!..

— Я не обманывал! — вскипел Клим.— Вы же сами, товарищ Карпухин, разрешили! А теперь отказываетесь!..

Клим шагнул вперед,— Мишка крепко держал его сзади за штанину.

— А вы поспокойнее не можете?! — крикнул Карпухин. У него покраснели уши.— Вы поспокойнее не можете?

Все головы теперь повернулись к нему.

— Разъясняю,— сказал Карпухин.— Действительно, был такой факт. Приходили, читали, хотели обвести вокруг пальца — не вышло! Тогда решили обмануть директора и сказали ему, будто я разрешил!

— Вы врете! — крикнул Клим.

— Нет, вы слышите, как он разговаривает? — застрекотала Хорошилова. — И это — здесь, на бюро!..

Глаза у Карпухина были чистые, светлые.

— Хорошо,— сказал он.— Значит, секретарь райкома врет... Ну, а директор?..

Алексей Константинович, который до того незаметно сидел в сторонке, возле столика со спортивными призами, беспокойно зашевелился.

— В самом деле...— он пожевал мятыми серыми губами.— Я был поставлен в ложное положение... Мне передали, что в райкоме пьесу одобрили...

— Но вы же сами хотели позвонить, сами! — воскликнула Майя, вскочив и становясь рядом с Климом.— Разве вы забыли, товарищ Карпухин?..

— А до вас еще дойдет очередь, Широкова,— певуче проговорила Калерия Игнатьевна, впервые за все бюро подавая голос.— Ведь о вас-то пока еще не заводили речи. Сядьте!..

Когда вскочила Майя, на лице Карпухина метнулось смятение, но он тут же подавил его; его глазки благодарно улыбнулись Калерии Игнатьевне; как бы приглашая Алексея Константиновича присоединиться к собственному игривому недоумению, Карпухин сказал:

— Что-то я лично не припомню, когда мы с вами разговаривали по телефону... А вы?..

Алексей Константинович нерешительно поерошил седеющие волосы и словно против воли выжал:

— Я тоже... не помню такого разговора.

Откуда-то снизу по ногам растеклась противная слабость; тоска петлей стянула горло; у Алексея Константиновича было доброе, честное, утомленное лицо, изрытое морщинами. Он прятал глаза, поглаживая фигурку дискобола, установленную на большом призовом кубке. Он не лгал: разговора не было. И Карпухин не лгал... Как же так?.. Ничего не объяснишь, никто не поверит... Разоблаченный, уличенный, уничтоженный, Клим сжался, пытаясь укрыться от взглядов, а они оплетали, жгли, врезались в тело — насмешливые, возмущенные, обрадованные доказательством собственной догадки... Но ведь это же безумие! Чистое безумие! Он заговорил. Его не слушали. Директор делал какие-то знаки.

— Мне стыдно, стыдно за вас, Бугров! — воскликнула белокурая.— Как вы еще можете оправдываться!..

— И такой наглец... Где, кому врать? Райкому!.. Комсомолу!..

— Ничего, ему еще не долго носить в кармане комсомольский билет...

Звон повис в ушах. Звон — и за ним пустота и молчание.

— Почему «не долго»?..— Климу показалось, он произнес слишком тихо — он повторил громче:— Почему «не долго»?.,.

Толстячок, похожий на пингвина, воскликнул:

— Он еще считает, что его надо оставить в комсомоле!

Брошенный им карандаш покатился по столу, зацепился за локоть рослого парня, сидевшего рядом с девушкой в бордовом, потом очутился между пальцев с широкими, коротко подстриженными ногтями — хрустнул.

Клим так и не поднял глаз — видел только руки — большие, сильные, с шершавой темной кожей. Парень говорил:

— Надо разобраться... Исключить — дело простое... Почему членов, бюро не ознакомили заранее с материалами?.. Почему не пригласили школьников?..

Надо бы послушать, что они скажут...

— Но мы пригласили директоров! — перебила его Хорошилова.

Карпухин сказал:

— А вы знаете, кого беретесь оправдывать, товарищ Ермаков? Нет, не знаете! Сначала спросите, кем был его отец...

Все треснуло и раскололось.

Клим сидел, не в силах двинуться — и все внутри его было мертво и глухо.

Не слышал он уже ни того, как девушка в бордовом сказала:

— Но ведь мы обсуждаем не отца...

Ни того, что ей ответил Карпухин.

Как жить? Во что верить?..

Происходившее в кабинете внезапно отодвинулось, ушло на экран — крутили фильм, он смотрел его, не способный вмешаться, остановить, переиначить; потом экран погас — и в темноте слышалось только:

— Как вы-то, Широкова, попали в эту компанию? Вы понимали, куда вас тянут?..

О пошлость! О подлость! Они хотят их расколоть...

— Я был лучшего мнения о вас, Широкова...

Потом что-то нелепое мямлил Мишка. Оскорбительно-беззлобный смех:

— Тройка по химии, а туда же, бороться с мещанством...

Игорь пытался что-то сказать.

— На вашем месте я бы не оправдывалась, а плакала горючими слезами!

— Позвольте мне...— директриса заговорила о Кире.

А Кира стояла, опустив голову, и кровь схлынула о ее лица, и оно было неживым и белым...

Если бы явился кто-то — всевидящий и всемогущий!..

— ...Какое вам дело до этого?..

— Бюро есть дело до всего, товарищ Чернышева, в том числе и до ваших ночных похождений... Вы-то, кажется, на словах ратуете за...

Опять!

Опять!..

Что-то нудно тянул Алексей Константинович. У мальчиков еще все впереди... Они еще исправятся и поймут свои ошибки... В будущем...

Будущее!

Как будто есть еще какое-то будущее!..

Как, уже все?

Уже?..

— Вы нарушили устав... Вы опорочили звание ученика советской школы... Вы облили грязью всю советскую молодежь... Подпольно... Аполитично... Безыдейно...

О ком? О ком это? Неужели же это вправду — о них, о них говорят? И где? В райкоме... Но ведь их даже не выслушали по существу!..