— Что же до третьего соучастника, Валерия Харитонова, то, не умаляя его вины, мне хотелось бы обратить ваше внимание, товарищи судьи, на то, что здесь мы имеем дело с юношей слабовольным, бесхарактерным, но стремящимся ощутить себя сильным, мужественным — хотя бы за счет близости к вожаку, лидеру, олицетворяющему для него эти качества. Общение с Федоровым и Николаевым было для Валерия Харитонова крайне соблазнительно и лестно, несмотря на унизительное положение, в котором он постоянно рядом с ними пребывал. Вероятно, чтобы не потерять себя в глазах таких «суперменов», как Виктор Федоров и Глеб Николаев, он должен был стремиться не отставать от них и в чем-то даже их превзойти...

— В дальнейшем я еще остановлюсь на том, какого рода частное определение обязан, полагаю, вынести суд по отношению к родителям обвиняемых...

Ах, черт, он ведь был еще жив, жив, а с ним уже обращались, как с трупом, как если бы он лежал на мраморном или — как там водится?.. — обтянутом жестью анатомическом столе, и его полосовали, рассекали, разглядывали — одну часть за другой, жилку за жилкой, нерв за нервом...

Кравцова уже перешла к школе... Но Федоров почти не слышал ее. Ему вспомнилось, как иногда сворачивал он в сквер перед филармонией, отыскивал ту аллею, ту скамью и сидел на ней, с колотящимся сердцем, колотящимся еще и от боязни, как бы кто не увидел его здесь, не разгадал его мыслей... Однажды он издали заметил на той самой скамье женский силуэт, и такой знакомый; и незнакомый — по расслабленной позе, сутуло согнутой спине... Он тут же понял, что это она, Таня. И отпрянул назад, он не хотел здесь с нею встречаться. Но и она, смутно почуяв что-то, поднялась и медленно, чуть приволакивая ноги, пошла вдоль аллеи. Шагов через десять она разогнулась, походка приобрела обычную упругость и легкость...

— Следует остановиться на том, что преступление совершено учениками одной из лучших школ города. Как это могло произойти? Случайно ли это?..— Больше чем наполовину зал был заполнен учителями и учащимися сорок четвертой школы, и тишина, возникшая при последних словах Кравцовой, сделалась особенно напряженной.— Полагаю, что нет, не случайно. (В разных концах зала раздалось: «Ну, еще бы..— Это еще нужно доказать!..— Примитивная логика!.. Как же, во всем виновата школа —ату ее!..»). Не случайно! — возвысила голос Кравцова.— Это не значит, что нечто подобное не могло бы произойти в какой-либо из других школ. Но поскольку речь идет об учениках этой школы, я остановлюсь именно на ней.

— Прежде всего удивляет, что характеристики, представленные школой в суд, так же, как и устные характеристики, которые здесь мы слышали от учителей, как будто никаким образом не относятся к молодым людям, сидящим на скамье подсудимых и обвиняемым в тяжелейшем преступлении. Из них следует, что ученики эти — средние, скорее даже сильные, победители различных олимпиад, обладатели грамот, что двойки или тройки по некоторым предметам, опоздания на уроки — вот и все их пороки. Как же эти примерные ребята оказались в состоянии совершить злодейство, потрясшее весь город?.. Характеристики на это не отвечают. Я не ставлю под со-мнение честность педагогов, которые их составляли... (Кравцова выдержала небольшую паузу, которую можно было расценить и как поиск подходящего слова, и как несколько ироническое отношение к последним собственным словам). Я ставлю под сомнение то, насколько хорошо знают они своих учеников. Или ребята, подобно луне, обращены к учителям лишь одной светлой стороной, другая же, темная, остается для педагогов невидимой? И поэтому в характеристиках, отчетах, документации разного рода, представляемых школой, можно еще кое-что уловить относительно знаний учащихся по математике или русскому языку, но о том, что в стенах школы процветает фарцовка, что там спекулируют импортным тряпьем, пластинками, зажигалками, магнитофонными лентами, наживая при этом немалые проценты, о том, что в школе курят наркотики, что там за определенную таксу дают списать или решают контрольные (тоже своего рода бизнес), о слишком ранней половой жизни, о калечащих здоровье девушек абортах — об этом не расскажут никакие отчеты, на это учителя предпочитают закрывать глаза. А за ними — и высшие инстанции, которые судят о школе по проценту успеваемости и призам, завоеванным на олимпиадах. Дети отлично чувствуют все это и приучаются к двойной игре, к лицемерию. Но это — не все. Нравы торгашей и уголовников проникают в школьный быт. Они влияют на моральный облик учеников, нормы их поведения. Как в мире уголовном существует деление на воровскую «элиту» и «чернь», на «воров» и «шестерок», так там, где существуют пионерская и комсомольская организации, где на каждом шагу — портреты героев Отечественной войны, писателей, ученых, возникает деление на «пацанов» и «быков», как называют их в одних школах или несколько иначе в других, а по сути — на сильных и слабых, на «суперменов» и «плебеев». Образуются своего рода касты. А отсюда недалеко и до преступления, коль скоро усвоены обосновывающие его нравственные, а вернее — безнравственные принципы.

— Мне бы не хотелось давать повод считать, что я сгущаю краски. О школе, где был директором товарищ Конкин, мне доводилось слышать немало хорошего. Но факт остается фактом: здесь у ребят не воспитывался дух активного сопротивления мещанству, сопротивления вредным, растлевающим влияниям. И когда ребята сталкивались в жизни с негативными, уродливыми явлениями, они отступали перед ними, подчинялись им — вместо того, чтобы вступить с ними в схватку, объявить им бой. И тогда в души ребят проникал цинизм, сердца их ожесточались, главным законом жизни для них становилась сила, главным желанием — власть над людьми...

7

В коридоре остро пахло валокордином. Николаеву усадили на стул, пододвинули к распахнутому окну, и она сидела, откинувшись на спинку, закрыв глаза. Лицо у нее было покойницки-белым, она не чувствовала, не слышала, о чем говорили вокруг. Слабые стоны ее тонули в бурления множества голосов.

— Невероятно!..— потрясал бородой Вершинин, воздевая вверх сухонькие, в голубых жилах руки.— Требовать ни много ни мало — десять лет колонии!

— И это, заметьте, когда все их доказательства — тьфу! Плюнуть и растереть!..— бушевал Пушкарев.

— Не прокурор — чистая ведьма! — пожимал плечами Ребров.— Она что же, думает, что нет инстанций, которые способны пересмотреть приговор, если он будет вынесен? Но Курдаков — опытный судья, и я не думаю...

— А чего тут думать?—строго, с решительным выражением готовности к немедленному действию, говорил Конкин, окруженный учителями.— Если Федорову — 10 лет, Николаеву — 5, Харитонову — 3 года, то школе... Тут уж не «частное определение» требуется в адрес школы, а... сроки! Да! И мне в первую голову!..

— Это по ее прокурорской логике так выходит! — извилась Людмила Георгиевна, — По ее логике — это мы, учителя, учим их фарцевать и прочими гадостями заниматься!

— Лишить каждого из нас диплома и права преподавания, вот что следует сделать, и немедленно!..— подхватила гневно Жанна Михайловна.— Только не знаю, если уж такие, как Конкин... Кто же тогда детей учить будет? Кто, хотелось бы знать?..

В коридоре было душно, из окон, с обоих концов раскрытых настежь, не доносилось ни дуновения сквозного ветерка — веяло раскаленным асфальтом, выхлопными газами, запахом растопленной смолы...

Федоровых зажали в полукольцо ребята. Они были не слишком шумны и, видно, подавлены речью прокурора, а также требованием Кравцовой привлечь к ответственности некоторых из них, в первую очередь Галину Рыбальченко, поскольку то, что утверждала она в суде, совершенно противоречило тому, о чем она говорила на предварительном следствии.

— Алексей Макарович, Татьяна Андреевна правду сказала, что они не Витьке, они вам, гады, мстят! — напористо говорила Галина. Зрачки у нее были огромные, черные, отчаянные.— И про это надо сообщить, куда следует!

— Верно, Алексей Макарович, мы тут решили — в Верховный суд напишем, там разберутся! Или прямо в ЦК! — Гомон вокруг нарастал, голоса — молодые, резкие — перебивали друг друга, срывались на крик. И особенно рвался в битву, распаляя себя и остальных, Дима Смышляев.