— Господи, страсти вы какие рассказываете, Алексей Макарович!— вырвалось у Харитоновой. Она смотрела на Федорова, округлив глаза, сложив руки ладошка к ладошке и прижав их к груди, как на молитве,— Разве я Валерку своего не знаю?.. Разве он смог бы такое?..— Она захлюпала носом, закрыла руками лицо и заплакала, опустив голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Татьяна, с упреком взглянув на Федорова, присела около нее, обняла за плечи, но от этого Харитонова только зашлась еще громче и горше.
Видно, я и вправду переборщил,— подумал Федоров, потирая макушку.— Хотя, с другой стороны, я-то здесь при чем?..
— В свою очередь добавлю,— проговорил Николаев, бурое лицо его слегка побледнело,— что в тот день, третьего марта, у меня было дежурство в больнице, но за вечер я несколько раз звонил домой и могу вполне уверенно утверждать...
Глеб, его сын, в тот вечер тоже был дома, он это знал совершенно точно. И однако не в этом лишь дело. Глеб — единственный ребенок у них в семье, и он, отец, вложивший всего себя в его воспитание, тоже знает своего сына. Спорт с малых лет, рыбалка, охота... Он растил не хлюпика-невротика, а настоящего мужчину, сильного, способного постоять за себя. Но бессмысленное убийство?.. Преступление?.. Трусливое бегство?..
Он хирург, и довольно известный в городе, припомнил Федоров, слушая Николаева. Кое-что его насторожило, но он сознавал, что это не имеет отношения к тому главному, ради чего они встретились.
Татьяна увела Харитонову к себе, через несколько минут они вернулись, все пересели к столу. Харитонова, с вновь подкрашенным на скорую руку лицом, уже гораздо спокойней, аккуратно и вовремя выжимая платочком слезы из уголков глаз, чтобы не размазать тушь, рассказала, как вернулась из рейса в тот день, как передала смене свой вагон-ресторан, села в такси на вокзальной площади, прихватив московские покупки для ребят, сына и дочки,— финскую куртку, всю на молниях, и австрийские туфельки-маломерки... Приехав домой где-то после одиннадцати, она застала их спящими, Валерку и Лидку...
Федоров и Николаев терпеливо слушали Харитонову, солидарные между собой и в своем сочувствии к ней, и в слегка насмешливом снисхождении...
Наконец, когда от куртки на молниях и австрийских маломерок она вернулась к тому, что произошло в сквере перед филармонией и к чему Валерий, ее сын, не имел, не мог иметь отношения («Да он мухи не прихлопнул за всю жизнь! Он, когда я в рейсе, и кашку для Лидки сварит, и трусики постирает!..»), Николаев счел возможным перебить ее и обозначить русло для дальнейшего разговора.
— По-моему, мы слишком удалились от темы.— Он смотрел прямо перед собой, на стол, на стоявшую рядом с его чашкой розетку с айвовым вареньем; так же, как из чашки он отхлебнул всего глоток-другой, он и варенья зачерпнул из вазочки одну ложечку, и оно янтарем расплылось по круглому донцу. Темы, впрочем, перед нами две.— Он копчиком ложечки разделил варенье пополам и подождал, пока обе половинки лениво сомкнутся.— Первая — это что же на самом деле произошло третьего марта. Что случилось, как случилось, и, наконец, случилось ли вообще. Но все это, я убежден, не столь важно. То есть это, разумеется, важно, но не сейчас и не для нас. Дело прокуратуры и следственных органов — устанавливать истину, им и карты в руки. Мы — родители, и самое важное для нас — это судьба наших детей. Это и есть вторая, а на мой взгляд — единственная тема нашего разговора.— Он коротко и угрюмо, словно предчувствуя сопротивление, посмотрел на Федорова.— Итак, что следует предпринять, чтобы наименее болезненно избавить наших детей от возникшей ситуации? Они молоды, у них все впереди. Даже если с ними случился какой-то грех — предположим на минуту, что это действительно так — все равно, у каждого впереди целая жизнь, есть время и возможность исправиться. Чего не будет — подчеркиваю, не будет!— окажись они в тюрьме. Поскольку тюрьма, как известно, наказывает, но не исправляет... Значит, наша с вами задача — добиться, чтобы нашим детям не покалечили жизнь...
— Вы что же, допускаете все-таки, что «грех», по вашему выражению, был?..— Федоров, насмешливо поблескивая очками, с шумом пил, отхлебывал чай из стакана, глоток за глотком.
— Я сказал —«предположим». И снова оговариваюсь: не в этом дело, в теперешней ситуации нас должно заботить одно — судьба наших детей.
— Что-то я не вполне понимаю.— Федоров отбросил рукой сивую прядь, упавшую на лоб,— А если честно, то и совсем не понимаю... Плесни-ка погорячее,— он резким движением протянул стакан Татьяне.
— Ты сначала дослушай, что хочет сказать Николай Николаевич... Ты дослушай...— В срывающемся голосе жены Федорову послышалась едва сдерживаемая злость, и пока она подливала ему в стакан густейшей заварки (это называлось: «погорячее»), он подумал, что в его отсутствие здесь и вправду состоялся уже разговор, и он сейчас один против троих, считая Харитонову, которая то и дело, пока Николаев говорил, зыркала на Федорова быстрыми настороженными глазками... Но он не хотел и уже не мог остановиться.
— Я плохо вас понимаю,— продолжал он. принимая стакан.— Как это—«не в этом дело», когда именно в этом?.. И если ничего не было, так не о чем, стало быть, и разговаривать?..
— Это, видите ли, для нас все просто, Алексей Макарович, для нас с вами... Я произвел некоторый зондаж, по своим, так сказать, каналам. Так вот. Появился свидетель, причем в самые последние дни, который что-то якобы видел или, допустим, ему померещилось... Само по себе уже подозрительно, что он столько молчал и только теперь решился. Но как бы там ни было, он указал на ребят...
— Какой свидетель?— вскинулся Федоров.— И что он видел?— Ему вспомнилось, как Чижов рассказывал о картежной игре, бутылках портвейна... Это и видел «свидетель»?..
— Абсолютно с вами согласен,— кивнул Николаев.— Наверняка вы помните классическую байку про то, как профессор на юрфаке просит двух студентов инсценировать драку, а остальных — составить ее описание... И как не находится двух описаний, которые бы совпадали — зачинщиком ссоры называется то один, то другой, и в том же роде — кто первый и куда ударил, кто дал подножку... Точность свидетельских показаний всегда вызывает сомнение. Но следствие и суд... Ведь они должны из чего-то исходить, на чем-то строить обвинение, особенно когда прямые улики отсутствуют...
— А презумпция невиновности, куда вы ее денете?..— сердито усмехнулся Федоров.— Не забывайте, сейчас не те времена...— Он снял очки и стал протирать стекла бумажной салфеткой.
— Отчего же, я не забываю. Но любой суд, Алексей Макарович, не гарантирован от ошибок. И уже поэтому лучше не доводить до суда наше дело.
Николаев смолк. За столом сделалось тихо. За стеной рокотал телевизор, звуки оттуда накатывали волнами, шел футбольный матч.
— За этим, собственно, мы с Валентиной Прокопьевной и приехали к вам. Поскольку вы — человек известный в самых разных кругах, вас знают, с вами считаются. И если вы используете хотя бы часть своего влияния, этого будет достаточно, чтобы остановить и замять дело.
Последние фразы дались Николаеву с явным трудом. Договорив их, он приподнял чашку, поднес ко рту, но только смочил губы и тут же поставил. «Он не привык просить,— с внезапной симпатией подумал Федоров,— Он бы и сейчас не стал просить, если бы не крайность...»
— Алексей Макарович,— всхлипнула Харитонова,— вы...— Вас... Вам не откажут...
«Сейчас и она, и Танька...»— с тоской подумал Федоров. Но Татьяна сидела молча, не поворачивая к нему головы (хотя все в ней, чувствовал он, было в тот момент обращено к нему, к тому, что он ответит), и мизинцем передвигала по скатерти крошки от овсяного, привезенного из Москвы печенья.
— Прелюде всего,— Федоров потер переносицу,— вы преувеличиваете мои возможности, мою — хмыкнул он — «известность в разных кругах...» А главное — вы что, в самом деле не уверены, что ребята не имеют отношения к этой истории?.. То есть вы что — считаете, будто они убили летчика?.. Ах, нет?.. О чем же мы толкуем? О каком суде? Следствие, по сути, только-только началось, через день-два выяснят, что версия, касающаяся ребят, оказалась ложной, и на том конец!
