Я смотрю в щель со сцены — Ольга Александровна улыбается. Хорошо. А «щука» из отдела пропаганды — камень, да еще и такое сонливое выражение на лице... «К черту!» — думаю я. А самого бросает в дрожь. Директор улыбается. Однако...
— Пошло! — кричу я. Кончился пролог, началось первое действие.
Не подгадьте, не сплошайте, дражайшие!..
Но чувствую — гротескно проваливаемся!..
В зале — ни одного смешка!
Провал!
Провал!
«Щука» серьезна.
Между явлениями слышу: «Она требует, чтобы ей объяснили, в чем идея пьесы...» — «К дьяволу!» — кричу я. После спектакля я расскажу ей... Не сейчас!...
Перед началом нечаянно сломали две ножки у кресла, которое дал нам директор в качестве реквизита. Боимся, как бы Трумен не уронил кресло и не шлепнулся на пол... Олег Тягунов немного запутался, но — молодчага! — не растерялся, нашелся... Гришка кончил свой монолог, моргает Погосту: «Выходи!» — и добавляет слова от себя.
Второй акт. Только когда Писнов-журналист и Олег-Маршалл поют дуэт на мотив «Все хорошо, прекрасная маркиза», раздаются два-три неуверенных хлопка.
Кусаю губы...
Воронель врывается на сцену, вопит: «Ужасно!»
Хор в цилиндрах. Парижская конференция. «Цветочек из Нью-Йорка»...
Последняя сцена.
Мочалин, в темных очках, с «бабочкой», с большим животом (Морган) — очень хорош:
Мы любим доллары, доллары, доллары...
За эти доллары мы рубим людям головы...
— Давай, давай, дружище, последнюю сцену!..
Конец.
— Артистов — в зал!..
Директор:
— Мы посмотрели спектакль. Пьеса... (Ну, сейчас сказанет!) Пьеса хорошая, но завтра ее ставить еще нельзя. Надо подрепетировать...
Договорились: идет девятого.
10 января. Вчера долго не спал. Переживал...
Когда, наконец, были подшиты мои брюки (они порядком обмахрились на обшлагах), я схватил карту для Парижской конференции, кошелку с бокалами и помчался в школу.
Около входа — Венка, Олег, Писнов, Мочалин, еще кто-то из наших и монтер. «Нет света!» Ну и ну... Пошел звонить на станцию. Оказалось — забыли подключить наш квартал. Рок!..
Время течет. Все мы погружены в уныние и безысходность. Монтер говорит: «Нужны резиновые перчатки» — и уходит. Уже стемнело... Что делать?.. Венка предлагает сумасшедший план: подключиться к уличным проводам...
Шесть. Начало седьмого. Иду искать Воронеля — его нет и нет, а в начале — его доклад о международном положении. Обыскал всю школу — нет его, не появлялся. А всюду стоят, разбившись на кучки, уныло щебечущие гости из разных школ города. Коридоры, зал, вестибюль — все погружено во тьму. Ну, — думаю, — конец! Летим в тартарары!...
Свет?.. Не будет света: монтер присоединил школу не к тем проводам!..
Что делать?.. В отчаянии решаем: играть при керосиновых лампах!
Лампы, лампы, лампы... Экзотика!
Грим, декорации... В зале нетерпеливо хлопают. Но хладнокровный, как истинный британец, Венка Ефимов объявляет: «Иду домой одеваться».
— Ты с ума спятил! — ору я. — Сейчас начало!..
— Не беспокойся, я сейчас... (Он живет в двух шагах от школы).
В зале хлопают и кричат. Для успокоения выносим трибуну, ставим перед занавесом. Но ждать больше нельзя.
— Кортиков, давай!
Кортиков — наш конферансье. Он выходит к публике, острит, зал смеется... Наконец появляется Воронель!
Воронель начинает читать доклад. Негромко, невыразительно, монотонно. В зале гул. Пять человек бегут за Венкой. Воронель кончил. Я тоже не выдерживаю и мчусь — вытащить Венку из дома!..
И вот...
Пошло!
Венка выходит на сцену — начинается пролог. «Сейчас вам песню пропоет веселый Черчилль, правдивый Черчилль, игривый Черчилль, как мира карту мы умело перечертим, иль черти Черчилля пускай возьмут!...» (Это на мотив «Сейчас вам песню пропоет веселый ветер...») Пролог закончен. Ну?.. Тишина.
И вдруг — аплодисменты! Зал хлопает!...
— Венка, ты молодец! — Жму его руку изо всех сил. Венка улыбается:
— Видишь, а ты волновался...
Пошло!..
Черт возьми, хлопают! А?.. Хлопают, да как!.. И смеются! Смеются!..
Не ожидал. На просмотре была такая ледяная атмосфера, одна «щука» чего стоит..
Женька Сабикеев — я готов расцеловать его в этот момент — кричит мне: «Завязывай простыню!» — «Простудишься!» — «Ничего!» — Он в коридоре, который заменяет артистам уборную, здесь холодно, а он в одних трусах. Обвязываю его простыней на манер тоги. Ой, как мало похож он на римлянина — вымокший под дождем ципленок!
С кого-то снимаю и накидываю пальто на озябшего Гришку Бидо.
Первый акт.
Второй акт.
Играют по крайней мере раза в два лучше, чем на репетициях. Директор школы тоже на сцене, шутит, помогает менять декорации. В антракте Кортиков сообщает мне: «С тобой хотят познакомиться».
Блок висит над столом, за которым происходит конференция, и пук веревок («машина для голосования») производит впечатление.
Маршалл произносит: «Америка несет Европе мир, счастье, свиную тушонку, сгущенное молоко...» В зале смеются. Почувствовали. А говорили: «Зрители не поймут...»
За кулисы приходит Воронель. «Знаешь, здорово! Успех! Смеются. И даже — повизгивают! Не ожидал!»
Да кто же ожидал!
И вот — финальная сцена...
О дальнейшем не хотелось бы говорить.
Почему? Не знаю. Какое-то приятно-стыдное чувство. Стыдное...
Кортиков еще до финальной сцены сказал:
— Буду агитировать, чтоб кричали «Автора!»
И в самом деле:
— Автора!..
Хорошо, что достаточно темно, чтобы не видеть цвета моего лица... Одно резко бросилось и запомнилось: глаза. Странно, ведь и не светло было, но глаза... Так резко они выделялись. Черные, с огоньками. Как если бы в зал опрокинулось небо, Млечный Путь...
Вероятно, чувствуя себя представителем власти, некий райкомовец желает видеть нас, артистов. Укладывая в кошелку бокалы, я кричу: «К дьяволам! Пускай сам идет к нам, если хочет!» Пришел — и начал плести: «Не вполне сыграно с музыкой», «надо уничтожить недостатки» и т.д. А — для чего? Ну, сыграли в школе — и на том конец! «Нет, — говорит он, — будете выступать в мединституте...»
— Слушай, тебя один критик зовет, — говорит Воронель и тащит меня к нему, точнее — к ней.
Обмен пустыми словами.
— Ну, как?.. — и т.д.
— В общем неплохо... — и т.д.
Олег Тягунов берет меня за плечи и поворачивает лицом к трем девушкам. Гм... Кажется, в таких случаях представляются... Пожимаю руки, бормочу свое имя... Что дальше?..
— Поздравляем, — говорят.
Я прошу дать отзыв об игре, но сейчас я занят... Возвращаюсь к «критику», запомнив из трех имен единственное — Галя, оттого, быть может, что когда-то в Ливадии, во втором классе, была девочка, тоже Галя, в которую, как понимаю теперь, я был влюблен...
«Критик» — девушка среднего рост и с густыми черными бровями и редко расставленными, выпирающими вперед зубами. Воронель изобразил ее мне как потрясающую мещанку, но я убеждаюсь, что она (ее фамилия — Кузнецова) довольно начитана. Говорит, что мечтает стать режиссером...
Потом я иду на сцену, и мы болтаем с ребятами — об игре, о перспективах, у всех хорошее настроение, у меня тоже — кажется, впервые за не помню какое время...
И мы очень обязаны своим успехом, своим теплым, дружеским контактом со зрителями — керосиновым лампам! Это они создали в зале такой уют, такую объединившую всех атмосферу! Серьезно!..
Дома ждут. Я рассказываю о вечере, о спектакле... Все переживают, переспрашивают чуть не каждое слово... Чтобы не быть сентиментальным, я кончаю.
11 января. Весь вчерашний день катился, разблескивался, улыбался, как ария Маркиза из «Корневильских колоколов»... Такие дни дьявольски редки. Сейчас все еще держится в голове это пьяноватое, угарное...
18 января. Вчера, встретясь после «пятницы» в библиотеке, мы в три звонкие глотки напали на Забержинского. Он разнервничался, извергая истины, которым мы громко аплодировали в пустом скверике: «в конце-концов — все решают деньги», «в доме должна быть твердая рука», «родина — это блины и березка»... Сегодня мы с удовольствием вспоминали, как вчера был раздавлен Забержинский, как вскрылась вся его пошлость и обывательщина!
