Последняя неделя августа ознаменовалась новыми ходами и контрходами, по мере того, как перспектива войны вырисовывалась все яснее. Боннэ дал инструкцию французскому послу в Варшаве внушить польскому правительству, что «оно должно воздержаться от какого бы то ни было военного вмешательства в случае объявления Данцигского сената о присоединении вольного города к Германии». Это означало, что Франция решила отдать Данциг Гитлеру.

Оптимистические прогнозы сменялись пессимистическими и наоборот с быстротой чуткого барометра. Сообщали, что Гитлер склонен к переговорам. Сэр Невиль Чемберлен летал из Берлина в Лондон и возвращался всякий раз с новым предложением. Робер Кулондр несколько раз посетил фюрера. Даладье повторно писал Гитлеру, предупреждая, что Франция выступит на стороне поляков, если на тех нападут.

Миллионы французов были призваны в армию. Сотни тысяч жителей покинули Париж. Потом, в конце августа, пронесся слух, что поляки и немцы вступают в непосредственные переговоры. Министр сказал мне с облегчением: «Сегодня мы можем спать спокойно».

Но все надежды рассеялись, как дым, когда германское радио огласило меморандум, содержащий немецкие условия Польше. В заключение сообщалось, что требование германского правительства о том, чтобы поляки прислали уполномоченное лицо для ведения переговоров, выполнено не было. Поэтому условия более не действительны.

— Как вы думаете, ударят они этой ночью? — спросил я на Кэ д'Орсэ.

— Министр думает, что это очередной германский блеф, — последовал ответ.

На следующее утро я был разбужен сообщением о том, что германские войска перешли польскую границу.

Кабинет заседал в тот день долго. Один из министров сообщил мне, что Боннэ поручено принять приглашение дуче на конференцию, которая состоится 5 сентября. Французское правительство не ставило при этом никаких условий. Британский кабинет тоже принял приглашение, но при условии, что немцы выведут войска из Польши. Несколько часов длился спор между Лондоном и Парижем, прежде чем французское правительство присоединилось к английскому требованию.

Был отдан приказ о всеобщей мобилизации. Кафе были набиты до отказа. Метро и автобусы тоже. Достать такси было немыслимо... И... ничего определенного! Одни только слухи.

Второго сентября собралась палата для заслушания доклада Даладье. Все знали, что война неминуема. Но после слов Даладье в этом уже не оставалось никаких сомнений.

Германские войска в Польше продвигались вперед. Пришли первые сообщения о крупных воздушных налетах.

Воскресенье 3-го сентября было последним днем мира. Французский посол посетил Риббентропа и заявил, что Франция объявит себя в состоянии войны с Германией в пять часов дня, если немецкие войска не будут выведены из Польши. Срок британского ультиматума истекал в одиннадцать часов.

Часы ползли вперед со скоростью улитки. Целая вечность прошла, пока стрелки дошли до пяти. Франция вступила в войну.

Ждать ли уже сегодня германских самолетов? Я уверен, что этот вопрос задавали в тот вечер в каждом доме. Полицейский патруль остановил меня возле площади Оперы и потребовал документы. Сержант непочтительно выругался: «Этих негодяев можно ждать уже сегодня!»

Затемнение действовало угнетающе. Патрули противовоздушной обороны носились взад и вперед и отчаянно свистели, заметив малейшую светлую щель в окне. Страж на нашей улице был особенно рьян по части свиста. За время войны он не раз доводил нас до мигрени.

В редакции работы почти не было. Свирепствовала цензура. Между тем германские войска продвигались все глубже в Польшу.

Мобилизация шла, как заведенный механизм, — так, по крайней мере, утверждали власти. Они забывали добавить, что по плану мобилизация требовала около пятидесяти дней. Гитлер захватил Польшу за вдвое меньший срок.

Нет никакой единой формулы для способа ведения войны. Если Германия в своем наступлении па Францию избрала путь молниеносной войны, то не потому, что германским генеральным штабом руководило непреодолимое желание беспрерывно наступать. Доктрина молниеносной войны возникла в Италии и была принята Германией потому, что все шансы на успех для обеих наций заключались в быстроте решения. Географическое положение Германии, недостаточная продуктивность ее сельского хозяйства, зависимость от импортного сырья — все это диктовало тактику отдельных, но сосредоточенных, и быстро следующих друг за другом смертельных ударов.

Положение Франции было иным — она имела перед собой противника с сильной военной традицией, вдвое превосходящего ее по численности. Франция могла противопоставить этому перевесу в живой силе и технической мощи только сотрудничество с другими народами. Без этого ей пришлось бы итти в заведомо неравный бой. Она могла выравнять шансы только путем оттяжки своего вступления в войну, пока морская блокада начала бы оказывать свое действие на Германию. Отсюда и родилась идея линии Мажино.

Сейчас считается почти аксиомой, что Франция потерпела поражение именно из-за своей слепой веры в линию Мажино. Мне это утверждение представляется далеким от истины. Сама линия Мажино, возможно, не так уж плоха — фатальным оказался «дух Мажино», порожденный ею.

Этим я хочу сказать, что французский генеральный штаб в своих расчетах полагался в первую очередь на бетонные укрепления линии Мажино, а не на людей, посланных для их защиты. Говорят, что французский генеральный штаб готовился в 1940 году повторить войну 1914 года. И действительно, французская военная стратегия не приняла в расчет тех грандиозных перемен, которые произошли за истекшие двадцать лет.

Было бы неверно утверждать, что французский генеральный штаб совершенно не отдавал себе отчета в требованиях, предъявляемых современной войной к технике, он разве только недооценивал — и действительно недооценил — роль авиации и танков. Но одного этого недостаточно, чтобы объяснить страшное поражение Франции. В чем французские генералы вместе с французскими государственными деятелями обанкротились совершенно, так это в оценке политического фактора. Современная война, при всех ее необъятных технических возможностях, может быть проиграна еще до ее начала. И в этом подлинный и основной урок последней войны во Франции.

Франция вступила в войну расколотой сверху донизу. Она была расчленена и самой войной и теми событиями, которые привели к ней. Один видный германский военный теоретик писал, что во время войны следует при всех обстоятельствах избегать вопроса «Из-за чего война?» А между тем, чуть ли не весь французский народ к началу военных действий настойчиво требовал ответа на этот вопрос. Этот вопрос читался во взглядах солдат, уходивших на фронт, матерей, жен и сестер, со слезами на глазах махавших вслед поезду, пока он не скрывался из виду.

Никто, конечно, не ждал взрыва энтузиазма. Пресса твердила, что молчание, которым была встречена война, было знаком благородной решимости, символом того, что французы намереваются положить конец нестерпимому положению — il faut en finir. Но это было совсем не так. С тяжестью в сердце уходили французы на войну. В лучшем случае люди готовы были покорно претерпеть все тяготы этой войны. Но они ставили под сомнение ее необходимость.

Политики, на которых была возложена миссия крепить стойкость народа, спасовали перед этой непосильной для них задачей. Да и как могло быть иначе? Правительство заявляло: «Единство в наши дни — все». Но само оно было расколото. Первые полосы газет кричали о небывалом мужестве, проявляемом французским народом. А на второй полосе не смолкали прежние дрязги, споры и раздоры.

О каком же единстве можно было мечтать? Единство не достигается праздными разговорами. Оно возникает вокруг большой идеи, вокруг необходимости. В этой войне народ не чувствовал ни того, ни другого. Борьба за демократию? Этот лозунг потерял свою привлекательность для большинства народа,—ведь демократия у всех на глазах уживалась с предательством и бесчестием.