– Вот уж нет! Выдающимся в чем?

– Не знаю… В науке. Сделаете большие открытия… Мне хотелось бы также, чтобы вы стали выдающимся политическим деятелем; вы так хорошо говорите… А насчет себя я вам определенно скажу, чего бы мне хотелось: мне хотелось бы стать вдохновительницей выдающегося человека, помогать ему в его героической жизни… Как ужасно быть женщиной! Это так несправедливо!

– Как чудесно было бы иметь вас возле себя!

– Послушайте, Жак. Я хочу, чтобы вы дали мне одно обещание… Не оставайтесь в Пон-дель-Эр. Не поддавайтесь рутине этого отвратительного сонного городишка. Поезжайте в Париж, трудитесь.

– Обещаю, но тут нет никакой заслуги. Я уже сказал об этом отцу.

– А что он ответил?

– Он сказал: «Окончи юридический факультет, а там посмотрим».

Поезд замедлял ход перед вокзальчиком Пон-дель-Эр. Пар, вырывавшийся из локомотива, стлался по перрону, и на затвердевшем снегу росло влажное черное пятно.

В Руане Жак Пельто жил у своего кузена и пользовался полной свободой. Когда Дениза говорила госпоже д’Оккенвиль: «Бабушка, отпустите меня с Жаком Пельто» – старушка отвечала:

– Пельто… Пельто… Это не тот ли нотариус, который составлял брачный контракт твоей матери?

– Это его внук, бабушка, – разъясняла Дениза.

– Да что ты говоришь! Вот любопытно, – говорила госпожа д’Оккенвиль. – Твой дедушка очень гневался на этого нотариуса, он был брюзга и невоспитанный. Представь себе: когда он явился к нам по поручению Эрпенов, чтобы определить приданое невесты, и ознакомился с документами, он сказал дорогому Адеому: «Все очень просто, господин д’Оккенвиль: ноль плюс ноль дают ноль». А между тем я отдавала твоей маме половину моих драгоценностей, столовое серебро с нашим гербом, которое я получила от тети Селины…

Дениза не слушала.

Весной у Жака и Денизы вошло в привычку совершать после уроков небольшую прогулку. Они встречались в саду Сольферино, расположенном на полпути между их лицеями. В дождливую погоду они заходили в музей и вместе рассматривали картины Моне, рисунки Жерико; если погода бывала хорошая, они поднимались на Биорель или Мон-Сент-Эньян. Устроившись где-нибудь на откосе, под глинобитной стенкой, или прислонясь к стволу яблони в каком-нибудь саду, раскинувшемся на холмах, они любили смотреть на кружевные остроконечные руанские колокольни. Трем верхушкам собора соответствовали три шпица Сент-Уэн, а между этими двумя выделяющимися группами виднелась колокольня Сен-Маклу; хоть и не столь высокая, она отмечала еле заметной чертой подлинный центр пейзажа. Из фабричных труб валил дым и, клонясь от ветра, легкими беловатыми параллельными штрихами перерезал туман, поднимавшийся с реки. Дениза приносила в своей ученической сумке книги, которые ей хотелось дать прочесть другу, – «Дневник» Амиеля, стихи Тагора. Жак их брал, чтобы доставить ей удовольствие, но сам предпочитал Франса, Вольтера. Последнее время он особенно увлекался Ницше, у которого, как ему казалось, он находил оправдание чувственной, независимой жизни, которая манила его. Словарь его изменился; теперь он говорил о морали сильных, называл надуманным все, чего не испытывал сам. От преподавателя философии, молодого человека по фамилии Руайе, смелость которого опьяняла учеников, Жак воспринял новую мораль – мораль, основанную на разуме. Он читал Денизе отрывки из его лекций: «Надо приучить себя действовать согласно разуму, то есть пренебрегая советами, обычаями и щепетильностью. Сильный человек делает то, что хочет, и только то, что хочет. Действуй всегда так, чтобы оставаться самому себе господином, невзирая на влияние, которое окружающий мир оказывает на твои чувства».

Дениза завидовала этой спокойной уверенности, но не могла усвоить ее. От времени, проведенного в монастыре, от проповедей аббата Гиймена, говорившего об аде, у нее осталось смутное, но неодолимое чувство страха перед потусторонними силами. Будучи твердой духом, она все же боялась грозы, потемок. Она не решалась признаться в этом Жаку, но гром казался ей небесным предостережением. Ей нравились ранние сочинения Метерлинка (приводившие тогда в восторг молодежь), потому что они говорили о вмешательстве в нашу жизнь невидимого и бесконечного.

– Напрасно, – говорил ей Жак, – вы слишком снисходительны к мистическому, оккультному, что есть у Метерлинка.

– Я и сама понимаю… Но ничего не могу с собою поделать. Что ни говорите, Жак, страшно жить!

– Я не нахожу… Все очень просто. Человеку надо освободиться от чувства жалости, ревности – словом, от всех надуманных страстей – и предаться здоровому эгоизму. Тогда жизнь становится естественной… А вы никогда не даете себе воли… Вы всегда скованны, всегда трепещете.

Она растянулась на траве:

– Но я стараюсь дать себе волю… Когда я лежу вот так, прямо на земле, я думаю, как и вы, что все очень просто, я становлюсь зверьком… Подложите мне под голову мою сумку, пожалуйста!

– Поцелуйте меня, Дениза. Или позвольте мне поцеловать вас.

Он склонился к ней. Дениза зажмурилась. Она почувствовала на талии его руку, потом на губах горячее прикосновение его губ. Она с трудом сдержалась, чтобы не ускользнуть, поддалась, не сопротивляясь, потом слегка оттолкнула его и что-то пробурчала, улыбаясь. Он стоял на коленях возле нее, в траве.

– Вы не сердитесь, дорогая? – спросил он.

– Нет, я очень довольна… Я ворчу на самое себя… Ведь этим я сказала себе: «Видишь, Дениза Эрпен, ты такая же, как и все…»

– Нет, вы не такая, как все; вы всех красивее и умнее.

– Это вам так кажется потому, что вы меня сейчас поцеловали, но я не то хотела сказать… Правда, я и в самом деле не такая, как все.

– Чем же?

Она вздохнула и стала следить за птицей, реявшей в небе. Жак опять обнял ее за талию, но она отвернулась, тогда он осторожно приподнял ее темную головку и заглянул ей в лицо. Тут он заметил, что глаза ее полны слез.

– Что с вами, Дениза? Я вас огорчил?

Она покачала головой:

– Я не могу вам сказать.

Потом она стремительно высвободилась из его объятий, села, порылась в своей ученической сумке, гремя линейками и циркулями, и вынула листок бумаги и карандаш. Она написала несколько слов, держа листок на коленях, и передала ему. Он прочел:

«Я стыжусь своей матери. Не хочу быть на нее похожей».

Он посмотрел на нее в крайнем изумлении. В его семье царили мир и уныние, он никогда не думал о супружеских трагедиях. В его представлении госпожа Эрпен была красивой, несколько перезрелой женщиной, участницей музыкальных вечеров в клубе; он с удовольствием встречал ее на улицах Пон-дель-Эр. Он слышал, будто она изменяет мужу; ему это было безразлично. Он хотел заговорить. Дениза прикрыла ему рот рукой и протянула карандаш:

– Не говорите; напишите.

Он написал:

«Чего же вам стыдиться? Ваша мать и вы – существа совершенно самостоятельные. Кроме того, она не преступница».

Дениза взяла бумажку, вздохнула и протянула руку за карандашом.

«Вы не правы… Она почти преступница… Она разбила жизнь моего отца, мою и моих сестер… С самого детства она причиняет мне нестерпимые страдания».

Он читал, склонившись над ее плечом.

– Ваша жизнь еще только начинается, – сказал он.

Девушка добавила, все так же на листке:

«Она уже кончена».

Стоя перед ней на коленях, он снова ее обнял и прижал к себе в скорбном порыве; она опять что-то буркнула, потом улыбнулась. Она удивилась, поняв, что это не доставляет ей никакого удовольствия, что она смотрит на него как бы со стороны и впервые чувствует свое над ним превосходство.

«Я ему нужна, – мелькнуло у нее. – А он мне – нет».

Всходила луна. Ночь обещала быть восхитительной. Дениза ощупью отыскала в траве карандаш и, уже в сумраке, написала крупными буквами:

«Я, кажется, полюблю вас».

Чтобы прочесть эти слова, ему пришлось встать и держать листок так, чтобы на него падал лунный свет.

После этого они стали вместе выходить почти каждый вечер. Он попробовал вести себя смелее, но Дениза была целомудренна, и он щадил ее. Теперь она рассказала ему о своем детстве; он и не представлял себе, что в реальной жизни могут существовать такие странные чувства. Он был испуган и заворожен.