На что?

Она же как лучше хочет.

Тогда, поднимаясь по лестнице на чердак, она боролась с собой. Было страшно. И больно – она и вправду крепко к шкафу приложилась, и неудачно так, об угол. От ушиба, обиды слезы сами из глаз покатились. И отдышаться Меррон не могла минуты две. Сидела, растирала сопли со слезами по щекам, ругала себя на чем свет стоит за дурость… а потом вдруг услышала, насколько ему плохо.

Полезла.

Преодолевая себя, полезла. И ведь главное, что не его боялась, знала откуда-то, что Дар ей не причинит вреда, а все равно дрожала. Страх сидел глубоко внутри, около сердца, в какой-то миг показалось, что док не вытащил тот стилет, а просто отломил рукоять.

Ерунда, конечно, но Меррон чувствовала железо в груди.

И еще чужую боль, которая почти как своя.

Там, на чердаке, все опять было просто и понятно. А потом опять запуталось.

Он не уходил и не приближался, только если ночью, и то ждал, когда Меррон уляжется, потом пробирался в комнату – и ведь ступал так, что не услышишь, – и ложился рядом. Перекидывал через Меррон руку и засыпал, крепко, спокойно, как будто так и надо.

Ближе к утру его рука оказывалась под рубашкой. Меррон от этого просыпалась. И он тоже.

Вставал, заботливо укрывал ее одеялом, целовал в макушку и уходил.

Подмывало швырнуть вслед чем-нибудь тяжелым. Или скандал устроить, но… Меррон взрослая и уже научилась вести себя соответственно. Например, притворяться, что ничего не замечает.

Но ведь у любого терпения предел есть!

И когда рука добралась-таки до груди, она не выдержала:

– Если ты сейчас остановишься, то спать будешь на полу.

Остановился. Отстранился. Встал и вышел из комнаты.

От обиды у Меррон дыхание перехватило. Полдня не могла себя успокоить, все из рук валилось. И хорошо, что смена была не ее, иначе точно кого-нибудь убила, сугубо от рассеянности. В амбулаторию тоже не заглядывали, и в другой раз она бы сразу догадалась о причинах такого внезапного безлюдья, но нынешнее душевное состояние требовало действий, и активных. Чтобы занять себя хоть чем-то, Меррон проветрила комнату дока, вытерла пыль, в порыве вдохновения и полы помыла.

Тетушка всегда говорила, что уборка благотворно сказывается на женской нервной системе. И оказалась права. Почти. В том же приподнятом настроении Меррон вышла в сад, который после отъезда Летиции медленно и верно приходил в запустение, нарвала букет из крапивы, ромашек и васильков. Получилось просто замечательно!

Цветы способствуют созданию уюта…

Наверное, Мартэйнн выглядел дико с этим букетом, поскольку сосед на приветствие не ответил, но поспешил скрыться в доме.

Плевать на соседа.

Крапива в тетушкиной вазе смотрелась довольно гармонично.

А пялиться с таким раздражением на Меррон не надо.

– Вот. – Она вручила Дару огромного розового медведя, набитого опилками. Медведь был честно выигран ею на ярмарке и подарен троюродной племяннице Летиции, которая уверяла, что более красивого зверя в жизни своей не видела, но, уезжая, забыла. И к лучшему. Пригодился. – С ним тоже спать можно. И лишнего спрашивать не будет.

В глазах-пуговках медведя читался упрек.

Ничего. Перетерпят.

Дверь своей комнаты Меррон закрыла на задвижку. И в госпиталь вышла на час раньше обычного, только Дар все равно услышал, как собирается, и следом потянулся. Злой, как… Мишку с собой прихватил. Он-то в чем виноват? Он хороший, только кривоватый слегка. Донес до площади, пристроил на лавку. Отвернулся.

– Между прочим, это не твоя игрушка.

Делает вид, что не слышит. Оно и к лучшему. Меррон тоже притворится, что его не замечает. У нее собственных дел полно.

…дел было больше, чем ей бы хотелось.

Опять подводы. И раненые. Привычные запахи. Какофония звуков. Кто-то кричит, кто-то умоляет о помощи. Хватают за руки, думают, что так задержатся в этом мире.

– Потерпите. – Меррон твердит это слово, точно заклинание. – Потерпите, и все будет хорошо.

Ложь.

Будет, только не все и не у всех.

Вот тот парень с распоротым животом уже мертвец. Даже если зашить кишки, все равно погибнет, не от потери крови, так от перитонита. И этот, обожженный, пробитый кусками металла. Он еще в сознании, хотя боль, верно, должен испытывать страшную. Лежит на земле. Его обходят стороной, и это правильно: помогать надо тем, у кого есть шанс. Но Меррон все равно жаль и его, и парня, и еще того, который с раскроенным черепом.

Меррон знает, насколько это страшно – умирать.

Здесь и сейчас ссоры исчезают.

– Дай им воды, пожалуйста. – Это все, что Меррон может для них сделать. И Дар кивает: он приглядит.

На операционном столе старик с расплющенной грудной клеткой, он уже мертв, но доктора склонились над телом, разглядывая повреждения. Сейчас они похожи на воронье, слетевшееся к трупу.

– Пушка сорвалась с лафета, – пояснил доктор Гранвич, единственный, пожалуй, кто снисходил до разговоров с Меррон. – Обратите внимание на характер повреждений…

Грудина смята, ребра раздроблены. Осколки прорвали легкое, и старик захлебнулся собственной кровью. Или умер раньше, от боли?

– Надо будет провести вскрытие. – Гранвич дает знак унести тело.

Освободившееся место пустует недолго.

– Мартэйнн, – доктор Гранвич склоняется над пациентом, хотя его помощь и не нужна, – мне кажется, вам следует подумать о переезде…

У него узкое лицо и маленькие глаза, которые Гранвич прячет за круглыми стеклышками очков. Он равнодушен. Бесстрастен. Аполитичен.

– О вас спрашивали. И не только у меня. Интересовались, не слишком ли часто умирают ваши пациенты…

Не чаще, чем у других.

– …и не может ли быть в том злого умысла…

Его найдут, если нужно. В другой раз Меррон испугалась бы. Но не сейчас.

– Благодарю вас.

– Умные люди должны помогать себе подобным.

Гранвич протирает стеклышки платком и уходит. Надо бежать, но… сейчас? Нельзя. Нечестно по отношению к тем, у кого есть шанс выжить. Если до сих пор не пришли, то и сегодня, глядишь, не явятся. А ночью Меррон уйдет. Или утром.

Сейчас надо работать.

Рутина. На крови, на боли, но все равно уже рутина, особенно если на лица не смотреть. Да и они все одинаково искажены. Везет тем, кто вовремя теряет сознание, но таких меньшинство.

Остальных привязывают.

Жалеть нельзя. От жалости слабеют руки, а это – преступление, сродни убийству, если не хуже.

Когда получается покинуть госпиталь, на улице уже темно. И Меррон долго трет ладони куском пемзы, стесывая чужую кровь, пока Сержант не отбирает. Сам вытирает полотенцем и потом тут же заставляет сесть. Сует миску с остывшим супом, кажется, на косточках сваренным, что сродни чуду.

– Спасибо.

Попадаются даже волокна мяса. И Меррон ест медленно, тщательно пережевывая, только все равно пора возвращаться домой. И что-то делать… говорить… решать.

Дар идет рядом. Уже не злится, расстроен только.

– Извини. – Меррон потерла глаза. – Я не хотела тебя обидеть.

В доме сегодня как-то очень резко пахло травами, особенно липой.

Липовый чай разжижает кровь и способствует успокоению нервов, конечно, не так, как полынь, но все же. Еще немного мелиссы, мяты и корня валерианы. То, что нужно для здорового сна.

– Будешь?

Будет. И за стол садится, кружку принимает, нюхает придирчиво. Опасается, что Меррон его отравит?

– Это чтобы спалось спокойно. Без снов. А то если день такой, как сегодня, то обычно потом снится… всякое. Дар, что с тобой происходит?

Отворачивается.

– Ясно… как знаешь.

Липа горчит, чего не должно бы быть. Или это валериана… но в сон клонит неимоверно. У Меррон даже на то, чтобы помыться, сил нет. Добирается до кровати, стягивает сапоги и засыпает моментально. И сон муторный, тяжелый. Она бежит. Или тонет. Пытается вырваться, но все равно тонет. Захлебывается почти. Но в какой-то момент болото отпускает.

Меррон не удивилась, обнаружив, что спит не одна.