«Господи! Да зачем же я вылезла тогда с этим опекунством?.. Ведь как брата старшего о помощи просила, а разве теперь смогу на него как на брата смотреть?»

Неожиданно рядом раздался топот копыт, и с высоты седла прозвучал голос Михайлы:

– Заплутала? Стан в той стороне. Тебя проводить?

Аринка в ответ мотнула головой, дескать, не надо, повернулась и побрела в ту сторону, в которую указал Михайла.

«Что это со мной? Совсем я ума лишилась, что ли? Андрей… не ко времени ведь совсем… но уже не изменить ничего, не в моей власти… Что же он за человек-то? Душа трепетная, а с мальчишкой так… Ну, подумаешь, языком чесал. Да и со мной… То вроде бы вступился, а потом вдруг как глянул-то! Или осерчал, что я подглядывала? Воины… Не поймешь их, все у них по-своему».

Вечером Андрей был, как всегда, спокоен, осторожен с девчонками, вежлив с Ариной, как будто ничего не произошло, а вот она теперь только о нем думала. Наконец, и от себя перестала скрывать: случилось то, чего уже не ждала. Может, потому и случилось, что не ждала? После всех бед и потерь спасением и опорой стала для нее эта нежданная нежность, растопившая заледеневшую два года назад душу, открывая ее для новой любви, давая надежду на будущее. И заглушая тот страх, который она ощутила, когда увидела, как Андрей заносит нож над лежащим отроком.

Впрочем, долго мучиться этими мыслями Арине не позволил старшина Михаил. В тот же вечер после ужина он подошел к их костру, вежливо попросил разрешения присесть, одарил Стешку и Феньку маленьким туеском с медом, вопросительно глянул на Андрея, а потом обратился к Арине:

– Ты сегодня случайно, – Михаил выделил голосом слово «случайно», – увидела то, что тебе не понравилось и даже напугало. Ну, это и любого человека, незнакомого с нашими обычаями, напугало бы. Однако, если бы ты смотрела внимательно, многое бы тебе увиделось по-иному… – Михаил прервался так, что Арине стало понятно – он ждет от нее вопроса.

– Внимательно? А что я должна была увидеть?

– Ну, во-первых, ты могла заметить, что Андрей этому трепачу по языку не боевым оружием чиркнул, а обыденным ножом. То, что порезал он ему язык совсем не глубоко, ты, конечно, издалека не разобрала бы, но уж хозяйственный нож от засапожника с такого расстояния отличить можно. Еще совершенно ясно видно было то, что наказуемый был в доспехе, а значит, Петькины пинки для него обидны, но не очень болезненны и уж совсем не опасны для здоровья. Ведь так? – Михаил почему-то задал этот вопрос Арине, а не Андрею, который мог бы подтвердить сказанное со знанием дела. Арина в ответ утвердительно склонила голову.

«Так-то оно так, но… После твоего объяснения я это ясно вижу, а вот чтобы самой заметить такие мелочи, надо в вашем воинском поселении вырасти. Или просто долго жить. Хотя для вас это вовсе и не мелочи».

– Ну, и третье. Правда, чтоб это понять, надо помнить, что наказывали-то учеников, а воин Андрей у них наставником. Он единым махом прекратил наказание, но так, что все всем стало понятно и на будущее расхотелось злословием грешить.

Только сейчас почему-то подумалось, хоть и знала уже об этом со слов Гриньки:

«Андрей – наставник? Как же он их учит, безгласный-то? Да вот так и учит, на вид страшно, а на самом деле…»

Но в нее словно бес вселился – тот самый, что вечно баб за язык не ко времени дергает. Тем более, что разговаривала с отроком, не со взрослым воином, вот и не смогла удержаться, чтобы не проговорить вслух все сомнения.

– А если бы не рассчитал и резанул чуть сильнее, чем надо? Или рука дрогнула бы? Или у парня от испуга сердце зашлось – ведь отрок еще?

– Это у воина-то рука дрогнула? – Михаил глянул на Аринку так, будто она сморозила невесть какую глупость. – Ты, когда прядешь, мимо веретена рукой промахиваешься? А когда лук режешь, по пальцам себе ножом часто попадаешь? А ведь от твоей ловкости, что в прядении, что на кухне, жизнь твоя не зависит. У воина же от мгновения, от расстояния в толщину волоса зависит именно жизнь! Так что силу соизмерять… да об этом даже и задумываться странно. Если от кого-то из воинов услышишь, что он мухе на лету может ноги отрубить, то не думай, что хвастается. Скорее всего, так и делал. Искусство воина во всяких, порой самых неожиданных делах проявляется. Ну, а насчет «сердце бы зашлось»… ты что, думаешь, мы здоровье учеников своих не проверяем? Хлипких в воинское учение не берут.

Михаил немного помолчал, а потом заговорил о другом, вроде бы к предыдущему разговору отношения не имеющем.

– Есть у франкских бояр такой обычай: время от времени собираются они в каком-либо месте для соревнования в воинском искусстве. Называется это у них «турнир», а самих бояр франки по-своему величают «шевалье». Сражаются на тупом оружии, хотя и в полную силу, так что бывают и убитые, и покалеченные. Но немного. А победителей в тех турнирах чествуют и награждают, и уважением они пользуются великим. Впрочем, это не только у франков в обычае. И у германцев риттеры так соревнуются, и у саксов – найты… не в том суть – в каждом языке для боярина, благородного воина, свое название. Но есть на этих турнирах одно интересное правило: перед началом все участники выставляют на длинной скамье свои шлемы. И если кто-то из них злоязычием своим оскорбил женщину боярских кровей, ей достаточно просто подойти и положить руку на шлем виновного. И тогда того бесчестят: сажают его вместо коня верхом на забор, а щит его надевают ему на руку вверх ногами, так что его знамя, на щите изображенное, оказывается перевернутым. Потом изгоняют с турнира с позором, и никто из бояр его уже ровней себе не посчитает, напротив, будут всячески поносить и презирать.

Мы, конечно, не франки, турниров у нас нет, однако обычаи благородных воинов в разных местах у людей разных языков и верований отличаются не сильно. Это не случайно: для воина его женщина – не просто жена, а если угодно – боевой товарищ, прикрывающий спину от опасностей. В обычное время женщина как женщина, но случись беда, наши женщины и топором махнуть сумеют, и многие из лука не промахнутся, а в последнее время с малых лет учатся из самострела стрелять. Главное же, если что с воином случится – все ведь под Богом ходим – есть у нас уверенность, что наших женщин наши товарищи защитят и в обиду не дадут. А от франков мы отличаемся тем, что бережем всех своих женщин, и неважно, боярского они рода или нет. Вот этому наставник Андрей не одного этого болтуна, а всех отроков поучил, да так, что на всю жизнь запомнили…

Михаил еще немного помолчал, а потом уже другим, усталым, голосом добавил:

– Воинское учение порой бывает жестоко, непривычному глазу может показаться страшным, но оно очень точно, недвусмысленно и являет собой не выдумку наставников, а опыт многих и многих поколений воинов, добытый кровью. В воинском учении все важно и все имеет смысл.

То, что сказал Михайла, было Арине понятно, но вся ее женская суть не позволяла ей согласиться с ним сразу же, выискивая способы избежать излишней, как ей казалось, жестокости. Тем более, что сама она того мальчишку уже пожалела и простила.

– Но вы же не воинов – купцов учите.

– А что, купцы только в лавках сидят? В походы не ходят, достояние свое от татей оружием не защищают?

– Но ведь отроки же, почти дети еще! Как же можно так с ними?

– Не можно, а нужно. И именно в отрочестве – потом поздно будет. Ну, представь себе, чтобы ребенку лет до десяти не разрешали ходить – чтоб не упал и не расшибся. Дескать, подрастет, вот тогда… Каждому учению – свое время. Как учишь ребенка с малых лет держать ложку рукой, а не ногой, так и воинские обычаи ко времени зрелости должны в кровь впитаться, чтобы и помыслить себе иначе воин не мог.

Арина уже набрала в грудь воздуха для следующего возражения, но Михаил, выставив ладонь вперед, не дал ей ничего сказать.

– Понимаю, сразу с этим согласиться трудно. Кажется жестоко, непосильно для незрелого разума и неокрепшего тела. Тем более женщине свойственно детей жалеть. Однако, не жалея отроков сейчас, мы, возможно, спасаем им жизнь в будущем. Поживешь у нас, оглядишься, многое тебе ясно станет.