– Привет, – сказал Молодой, – обглодки жизни.

– Бог в помощь, добрые люди, – перевёл стоявший рядом фарисей.

Не переглядываясь, мужики стали на колени: не прытко, с затаённой угрюмостью, в которой сквозила сложная смесь облегчения и шутовства.

– Баря приехали!

– Мы не баре, – сердито сказал протолкавшийся вперёд Сергей Иванович. – Мы представители Нового Порядка на Охте.

Мужики подумали и, не поднимаясь, сняли шапки. Первый оказался гнусно, неровно плешив: волосы вразнобой торчали седыми и пегими клочьями. У второго голова была разбита и наспех перевязана заскорузлой тряпицей.

– Ты, облезлый. Прекрати моргать и повествуй.

– Скажи, старинушко, что здесь происходит? – перевёл Фиговидец.

– А чиво? Ничиво не происходит.

– А это что?

– Так чиво ж, дяревня это.

– И она у вас каждый день горит?

– Зачем кажный, – солидно вступил раненый. – Не война, чай, кажный-то день гореть.

– Гореть всегда есть чему, – ободрил Молодой.

– Сахарок этта лютует, – почти радостно сказал облезлый. – Погоды ему не по вкусу. Уж да, кому сладко снег за шиворот. Счас ушодши аспид, проживём до лета. Летом вернётся.

– Что за Сахарок?

– Бродит тута разбойничек. В чём душа держится, а пойдёт лютовать – куда там. Так глянешь – соплёй перешибсти, а попадёшься – себя не вспомнишь.

– Ты, старинушко, что-то заговариваешься, – сказал Фиговидец от себя, не дожидаясь реплики Молодого. – Как это может быть, что вы всей деревней терпите одного тщедушного аспида?

– Вам, барям, всяко виднее, – согласился облезлый.

– Мы не баря! – сказал упорный Сергей Иванович. – Тьфу, не барины.

Мужики, ёжась, повертели свои шапчонки. Раненый поднял руку, словно прикидывая, не содрать ли с головы на всякий случай и повязку.

– Не нами заведено, – сказал он. – Всё отцы и прадеды.

– Отцы терпели да нам велели! – подхватил облезлый.

– Гуляет окаянный по земле, что с ним сделаешь? Земля разве купленная? Раз уж попущен аспид гулять, как ему земля места не даст?

– Покойничек в высотке ваш? – спросил Молодой.

– Где этта?

– Тама, – сказал Фиговидец, теряя терпение. При этом он не счёл нужным показывать на хорошо видную высотку пальцем. Вместо чего нахмурился и с растущим гневом сложил на груди руки.

– Ну, еже ль тама… Так то, видать, Чуня. – И раненый посмотрел на облезлого.

– Может, и Чуня, – согласился облезлый. – А кому тама быть? Чуню-то Сахарок увёл.

– И вы отдали?

– Как же не отдашь? Аспиду-то попущенному?

– Вот и разобрались, – сказал Молодой Фиговидцу. – Ихний покойник, им и хоронить.

– Чиво его хоронить? – сказал облезлый. – Земля похоронит.

– Ты, скотинушка, меня не услышал или плохо разглядел?

Этого Фиговидец переводить не стал.

Деревня выглядела отвратительно. Сгорела она малой частью, но уцелевшие избы производили впечатление более тяжёлое, чем пепелища: про пепелище, по крайней мере, можно думать, что оно чем-то было. Предметом наибольшей заботы казались заборы, серые и не в масть залатанные самыми неожиданными вещами: ядовито-пластиковая облицовка откуда-то с руин, колючая проволока, весёленькие голубые куски клеёнки, расплющенный алюминиевый таз. Дома за заборами походили на помойные кучи. Одни смело вздымали к небу уродливые теремки из хлама, другие рачительно растекались хламом по земле, подгребая под себя пространство. Вместо дыма из труб поднималась вонь.

– Ну свинорой, – сказал Молодой, сплёвывая.

Древняя старуха сидела на узле рваных ватных одеял перед полуобгоревшим забором. До того как обгореть, забор покосился. Старуха без рвения подёргивала себя за выбившиеся из-под засморканного серого платка лохмы и монотонно бубнила:

– Куда ж идти? Никуды. Туды далеко. И сюды далеко…

Фиговидец смотрел на неё со стыдом и сочувствием. Муха поторопился дёрнуть его за рукав и, когда фарисей обернулся с готовой отповедью на устах, застенчиво пробормотал:

– Не надо, Фигушка. Ты им не поможешь. Им вообще не нужно, чтобы им помогали.

И Фиговидец дал себя увести. Но с этого дня что-то в нём отказалось определять одним ёмким словом «народ» россыпь разнородных явлений: и Муху, и анархистов, и баб северных деревень, и парней из Союза Колбасного Завода, и теперь вот этих гнильно-убогих существ, которых он не имел силы признать людьми. Хуже того, он понимал, что внутренний голос ведёт себя трусливо и нелогично, потому что разнородные явления – от Кропоткина до облезлого – отлично объединялись на общей почве, которую фарисей желал игнорировать. И то, что к нам отнеслись на удивление спокойно, а он счёл вариантом послепожарного шока, было обычным фатализмом, присущим всему правому берегу, и здесь всего лишь доведённым до абсурдной ясности изоляцией, нищетой и невежеством. Тёмная жизнь, жизнь без просвета и с такими надеждами, которых человеку с душой лучше не иметь вовсе! Звали их совсем уж непотребно: Чуня, Гуня, Сысойка и прочее в том же духе. Сама деревня оказалась безымянной. («Дяревня – дяревня и есть». – «Ну а другие деревни вы как называете?» – «Какие другие? Вот же она». – «Ну не одна же она на свете?» – «Вам, барям, всяко виднее».)

Мы не спеша шли через деревню. Облезлый трусил рядом.

– Есть у вас тут центровой какой?

– Желательно поговорить со старейшинами, – перевёл Фиговидец. – Или старостой.

– Старосту баря назначать должны, – сказал облезлый с неудовольствием и обидой. Следовало, видимо, сделать вывод, что баре в нашем лице преступно пренебрегли своими патерналистскими обязанностями. – А мы уж так… всем обчеством. Соборно то исть.

– Понял, – сказал Молодой. – Разноглазый вам завтра назначит. Будете соборно оброк платить. Что вы тут сеете-жнёте?

Облезлого перекосило.

– Чиво тута сеять! Не раздевшись голы! Переби-ваимсся.

– И как перебиваетесь?

Поганец развёл руками.

– Сам не вем.

Молодой хохотнул.

– А вот мы тебя допросим и узнаем.

– Этта как допросим?

– По порядку. Сперва пальцы, потом яйцы. Старосту им подавай!

Облезлый струсил, но не сдался.

– Известно, – проныл он. – Ваша воля барская.

Когда мы разбили лагерь, на запах обеда сползлась группка чумазых детей в тряпье и чирьях. «Ссобойка-то у вас какая», – с униженной завистью сказали они, пряча наглые глаза. Гвардейцы их накормили и дали пару банок мясных консервов, и через полчаса деревня в полном составе явилась встать на довольство.

– Ну как их без надзора оставишь? – хмуро спросил Фиговидец.

– Ой, чиво мы тута намутим без барского догляда!.. – бодро отозвалась деревня.

– Я вам устрою догляд, – сказал Молодой, разгоняя попрошаек. А потом он сказал: – Что за народ! Назови мужика братом, а он норовит в отцы.

Молодой сказал так ещё через час, когда облезлый притащился назад, изо всех сил понурив голову. Я как раз препирался с Сергеем Ивановичем из-за назначения старосты. («Не будет у меня старосты с таким пакостным именем!» – «У тебя, Сергей Иванович?») Кандидат на должность стал на колени, снял шапку и натужно завздыхал.

– Чего тебе, Сысойка?

– Пуня Коржика зашиб маленько.

– Сильно маленько?

– Почитай что насмерть. Топором дурной зарубил. Так мозги и брызгнули.

– Что не поделили?

Сысойка развёл руками. «Чиво случай упускать, – читалось на его морде. – Баря разберутся».

– Облажались вы, дядя, – сказал я. – Прежде чем рубить, расценки узнать надо было. Или на оброк денег нет, а на Разноглазого найдётся?

– Придумали барям забаву, – поддержал меня Молодой. – Косяки за вами подчищать. Чиво зыришь?

Будущий староста моргал, лыбился и смотрел с выражением растущего кроткого идиотизма. Поняв, что так желаемого не добиться, он потёр шапкой репу и предложил:

– А может, бабу Коржикову возьми? Лучшая баба на дяревне.

– Очень ему нужна ваша лапотница.

– Ну а как же? Всегда баря лучших баб берут. Надоть для порядка.