Он вернулся назад и положил перед собой на кофейный столик плоскую коробку, в каких учащиеся художественной академии носят рисунки. Внутри нее лежало много всякой всячины, причем все вещи простенькие и незамысловатые – коралловые колечки, разноцветная фенечка, стопка набросков углем – лошади и позы торгующих на рынке. Вытертый альбом с засушенными цветами и листьями, завязанный выцветшей некогда голубой лентой. Видимо, принадлежавшая ребенку тетрадь, разрисованная неуклюжими зверюшками, цветами, птичками и сердечками. Среди завитков я видел надпись таким витиеватым почерком, что не разобрал, но зато ясно прочел год, стоявший скромно в углу – 859. Пока мой собеседник выкладывал аккуратно стопки листков, я вновь тщательно присмотрелся к тетрадке, а потом оглядел весь стол и вещицы из коробки – так им около пятисот лет? А они не выглядели так. В лучшем случае я бы сказал, что они принадлежали отцу или деду этого молодого человека, но потом я вновь увидел на одном из альбомов дату – уже 861 год. И больше не сомневался. Глаза мои загорелись, фантазия заработала с утроенной силой. Тем временем хозяин извлек и бережно положил на стол сначала стеклянную коробочку, затем – толстую кожаную папку, после чего старательно и не менее осторожно убрал все лишнее обратно в коробку.
В стекле, приглядевшись, я увидел полинявшую, лишь местами сохранившую цвет вышивку. Золотые нити, толстые шерстяные бордовые, нежные тонкие лиловые узелки. Ирисы. Не окончена.
Вышивка так же отправилась в коробку.
На коленях юноши осталась папка. Тяжелая, с коваными уголками, истертая, местами прорвавшаяся и бережно подшитая блестящей ниткой. Трещины, разошедшаяся в труху и кое-где свившаяся лоскутками кожа. Зашнурована на плотный новый шнур. «Здесь не так уж и много, – сказал он, поглаживая папку, как задремавшего кота, – но чужой почерк трудно разбирать. Боюсь, вам понадобится время, поэтому, если пожелаете, можете остаться у меня на несколько дней, – затем внимательно посмотрел мне в глаза тем пронзительным острым взглядом и с лукавой всезнающей улыбкой прибавил. – Вас это заинтересует».
Конечно же, его предложение я принял. Не мог не принять. Мне не терпелось узнать, что там, в этой папке. Но ее он мне отдал позже, после ужина, во время которого в придачу к тонким винам и лакомой еде развлекал меня светской беседой, очаровывая меня все больше. Впоследствии мы подружились, и я часто бывал не только в его скромном домике в Селестиде, но и на роскошной вилле у моря. Я узнал этого человека настолько, насколько он мне позволил, так же, как тогда, в самом начале, лишь приподнял завесу над давнишней полузабытой историей, превратившейся в сказку.
(Рисунок. Карандаш, плотная ровная бумага, от времени принявшая изжелта-кофейный оттенок, потрепанные края аккуратно убраны в новую бумажную рамку. Ровные, четкие штрихи, косой наклон, выполнено в академическом духе, тщательно прорисованы детали, но присутствует некоторая застылость фигур. Интерьер гостиной. У стола стоит мужчина – высокий, лишь начинающий полнеть. Густые волосы на пробор, широкое лицо, мягкие черты лица, потерянная и рассеянная улыбка, открытый взгляд. Он в домашнем платье, заботливо передана светотень, рисунок из гвоздик на ткани, на поясе кушак, как носили богатые эосские дворяне, с кистями и бахромой. Возле стола на высоком резном стуле изображена женщина. Худое болезненное лицо, длинные темные, блестящие волосы, отрешенный и задумчивый взгляд, на приоткрытых губах обращенная вовнутрь улыбка. Образ не столь красивый, сколько трогающий своей мягкостью и кротостью. Простое платье, застегнутое у горла, узкие рукава по моде, небрежно наброшенная и ниспадающая до земли накидка. На ее коленях сидит ребенок. Девочка лет десяти. Непоседливость и незаинтересованность процессом рисования переданы идеально. Едва касается коленом колен матери, будто уже готова убежать, вполоборота к художнику, немного хмурое лицо, полные щечки, длинная коса, строгий и внимательный взгляд чуть исподлобья. В углу смазанная размашистая роспись художника (Лукиан). Подпись – Эней и Кармина (неразборчиво). Их дочь Леонелл. Год 853.)
(Рисунок Лукиана. Тот же почерк и стиль. Бумага тонкая, наклеенная на плотный картон, но все равно прорванная в нескольких местах. Вид летнего сада, слабо обозначенные деревья на заднем фоне. Впереди – три женские фигуры. Две молодые девушки сидят на скамейке. Одна из них держит в руках букетик цветов и с улыбкой смотрит на художника. Лицо круглое, румяное, черты лица крупноваты, глаза немного навыкате, взгляд честный и несколько наивный. Длинные светлые волосы убраны под косынку, платье свободного покроя, плечи укрыты платком или мантильей. Другая девушка сидит рядом, положив руки на колени, прямая, как языческая богиня, голова высокомерно запрокинута, взгляд резкий и насмешливый, на губах легкая презрительная усмешка. Темные волосы вьются и, заколотые гребнем на затылке, свободно падают на плечи, так же накрытые вышитым ирисами платком. Позади девушек, опираясь на зонтик от солнца, стоит худощавая женщина лет сорока, закутанная в длинные бесформенные одеяния сверху донизу – горло обвязано тяжелым бахромчатым шарфом, подколотая сбоку юбка ниспадает до земли, руки, мужеские, костистые под широкими рукавами убраны в тонкие кружевные перчатки. Даже волосы скрыты под платком так, что не видно ни единой пряди. Лицо узкое, с крупным носом, полными губами, вид отрешенный, несколько надменный. Глаза слегка навыкате полуприкрыты, будто она разглядывает нечто у своих ног. В углу размашистая роспись художника(Лукиан). Подпись другим почерком – Леонелл и Паулина, Маргарита N, кастелянша (угол поврежден). Год 860.)
(Из опубликованных воспоминаний Паулины N, баронессы Северного Ариэля. Год 902.)
«Мое детство неразрывно связано с Эосом, с его умытыми дождем склонами гор, с ревущим неистовым морем. С весенними полями, полными цветущих маков, и табунами диких лошадей. Я с удовольствием вспоминаю его, хоть и последующая моя жизнь, на мой взгляд, была весьма счастливой. Я родилась в одном из отдаленных и диких его уголков, и всегда считала себя жителем деревни, этакой крепкой и здоровой деревенской девчонкой, в противовес неженкам из города. Я умела распознавать птичьи голоса и различные травы, в лесу я была своей, и ко мне приходили дикие животные. Я была истинным дитем природы и едва ли не до совершеннолетия верила, что меня принесли моей матери лесные феи. Зимой мы с моими тетушками Седной и Маргаритой жили в нашем сельском доме, а на лето уезжали к морю, к одной из дальних родственниц тетушки Маргариты – Кармине д`F. Там я и познакомилась с Леонелью.
Я не могу представить своей юности без Леонели. Она была моим постоянным спутником и верным другом, мы были близки как родные сестры. На страницах своих дневников я еще не раз упомяну об этой моей милой подруге, не раз всплакну о том, что она так скоро покинула этот мир, так и не познав настоящего счастья. Но обо всем по порядку, я еще расскажу о той цепи злосчастных встреч, так повлиявших на мою бедную подругу. Хотя причины той непримиримости и ожесточенности, роковым образом сказавшихся на ней и приведших к ее смерти, до сих пор остаются для меня загадкой.
Летние поездки всегда были для меня событием. Сейчас, на краю своей зрелости, я, конечно же, вижу, что многое было не таким, каким кажется, но тогда, в детстве, любое мало-мальское происшествие становилось поводом для восторгов. Я помню, как ждала дня отправления, с каким нетерпением смотрела из окошка экипажа, узнавая пейзаж, ожидая появления того или иного знака, будь то поваленное дерево, причудливая скала или пастушьи домики. Когда я видела, подъезжая, приморские скалы, черные, усеянные птицами, серую ширь моря и силуэт Неллиного дома, сердце мое переполнялось радостью. Я очень любила этот дом, для меня он и сейчас сохранил в памяти прежнее очарование тайны. Мы часами бродили по полуразрушенному временем старому крылу, лазили по карнизам, чердакам, устраивали сокровищницы в руинах и играли в княжон, запертых в заколдованном дворце… Ах, детство! Беззаботная и непоседливая жизнь, столько бездарно потраченного на игры и шалости времени. Сейчас, сама будучи неоднократно матерью, я представляю, как тяжело было со мной тетушке Маргарите, каким непослушным и своенравным ребенком я была. Но тогда мы с Леонелью, по своему детскому эгоизму, нарочно дразнили и смеялись над своими няньками. Бывало, почувствовав свою вину, я садилась за урок или шитье, и Леонель меня уговаривала бросить занятие и сбежать куда-нибудь в дивный и отдаленный уголок старого дома, чтобы поиграть. И все же не любить ее было невозможно. Да и можно было не полюбить это чудесное, обаятельнейшее создание? Все в ней было замечательно, будто в какой волшебной фее – внешне она была очень привлекательным ребенком, которого все норовили потискать (как мне уже впоследствии рассказывали наши общие родственники), а в юности стала еще более хороша собой. Красота ее была даже не столь материальна – от общепринятых стандартов она была далека. Но ее легкость в общении, дружелюбие, веселый нрав располагали к себе людей, позволяли легко заводить друзей. Помню, я порой ревновала ее к ее новым эосским знакомым и часто плакала ночью в подушку, вспоминая наше общее детство. Если бы не те знакомства, изменившие ее взгляды, она стала бы одной из самых ослепительных дам нашего общества, я в этом уверена. Ведь куда там этим светским топорным модницам, грезящим о новых украшениях и платьях, до нее, блестяще образованной, остроумной, читавшей наизусть стихи и едва ли не целые книги! Мой милый друг, как часто я жалела о ней, сидя над детской кроваткой в бессонные ночи, как стремилась всей душой вернуть ее, но лишь мысленно поверяла ей, по привычке, как в старые добрые времена, свои печали и радости. О, никто, как она не мог понимать людей. И никто, теперь я, прожив долгую жизнь, уверена в этом, никто не понимал меня так, как она. Даже, к прискорбию моему, мой ныне покойный супруг, барон Ариэльский, не знал меня так, как знала мое сердце она.
