Не менее ярко характеризует умонастроение Павла и письмо от 28 января / 8^[838] февраля, где он восхищается действиями французского монарха по умиротворению общества и выражает тревогу из-за возможной болезни русской государыни: «Здесь мир от часу больше утверждается и теперь основан не поколебимым образом чрез поступок короля его пришествием à l'assemblée nationale; от коих пор весь Париж в превеликой радости; везде поют молебны, даже и посреди площади Карузельской пели, и присягают, всенародно законам и королю, как мущины, так и женщины; в речи короля l'assemblée nationale приметили особливо сии слова: "ce bon peuple qui m'est si cher, et dont on me dit que je suis aimé quand on veut me consoler de mes peines". Но вы все это подробнее увидите в ведомостях. Я здесь слышал, что наша государыня больна, и незнавши ежели ето правда, вас покорно прошу не оставить меня в незнании о сем»^[839].

К счастью, сведения о мятеже в России не подтвердились, и это известие дало Павлу Строганову ещё один повод высказаться в письме от 12/23 марта в пользу внешнего и внутреннего мира: "Мы получили вчерась от вас письмо, чрез которое вы нас уведомляете, что господин Демишель выехал уже из Петербурга; мы верно его увидим прежде пятнадцати дней. Я весьма рад был увидеть в вашем письме, что сказано ложно о смятении в Москве бывшем, это бы было великое нещастие, ежели б во время, когда мы имеем две войны на руках, еще б внутренной мятеж случился; говорят здесь, что теперь есть возмущение в Польше и что поляки переменяют некоторые части их constitution; а в немецкой земле смерть императора причиняет немало шуму, и так почти вся Европа в безпокойстве, а мы здесь в превеликом мире"^[840].

Думаю, у нас нет оснований полагать, что в письмах отцу молодой Строганов был неискренен. Ромму, который мог опасаться неодобрения старым графом своих методов "гражданского воспитания" его сына, приходилось проявлять осторожность. В письмах в Петербург Ромм по возможности обходил молчанием острые темы политики, но уж зато потом полностью отводил душу в посланиях риомским друзьям. Павел же, кроме отца, не имел не только постоянных корреспондентов, но и по-настоящему близких людей (если не считать младшей сестры, ещё совсем ребенка). Именно с отцом он откровенно делился мыслями, чувствами и наиболее яркими впечатлениями. В отличие от Ромма, у него не было оснований затушевывать в письмах к старому графу происходящее вокруг. Напротив, Павел старался максимально подробно рассказать об увиденном. Если бы нам пришлось знакомиться с революционной историей, читая только письма младшего Строганова, то мы достаточно легко смогли бы получить представление об основной канве событий, тогда как по отправлявшимся в Петербург посланиям Ромма сколько-нибудь ясной картины происшедшего составить просто невозможно. Более того, не ограничиваясь собственными рассказами, Павел высылает отцу десятки революционных изданий. В пользу предположения, что такая инициатива принадлежала, скорей всего, именно ему, а не учителю, как полагал А. Галанте-Гарроне^[841], говорит тот факт, что именно Павел сообщал в своих письмах отцу о подобных посылках^[842], Ромм же – никогда. Да и большая часть сохранившегося в личном архиве Ромма перечня отправляемых в одной из таких посылок книг составлена рукой Попо^[843]. Учитывая столь высокий уровень откровенности в переписке между отцом и сыном, едва ли есть основания полагать, что младший Строганов кривил душой, заявляя в посланиях родителю о своём предпочтении мирного развития событий революционным и военным потрясениям.

Подобное постоянство во мнениях свидетельствует, на мой взгляд, об уже сложившейся и достаточно устойчивой основе мировоззрения юноши. Её, как мы увидим далее, не сможет поколебать никакое влияние революционной среды, которое, надо признать, существенно усилилось с начала 1790 г. Регулярно посещая заседания Национального собрания, Ромм и его воспитанник становятся своими среди завсегдатаев трибуны для зрителей в Манеже Фейянов, где располагалось Собрание. Эти люди настроены были в большинстве своём весьма радикально. Днями напролет они наблюдали за парламентскими прениями, всегда готовые возгласами одобрения поддержать ораторов "левой" и ошикать "правых". О царившей в их среде атмосфере экзальтации мы можем судить по следующей зарисовке, сделанной Павлом Строгановым и сохранившейся в бумагах Ромма:

«11 февраля 1790 г. за полчаса или, по меньшей мере, за четверть часа до открытия заседания Национального собрания граждане, занимающие трибуну Фейянов, заметили четырех человек, одетых в неизвестную форму, которых депутат-кюре посадил в углу зала со стороны патриотов (слева – А.Ч.). Все спрашивали друг друга, что это за форма, и кто-то ответил, что это четыре офицера национальной гвардии Ренна. Его слова тут же заставили вспомнить о патриотизме бретонцев и о той пользе, которую они принесли революции. Трибуну охватило всеобщее ликование. Однако ещё не было полной уверенности в том, что они из Бретани. Их спросили, и утвердительный ответ вызвал аплодисменты той части трибуны, которая могла их видеть. Граждане, занимавшие не столь удобные места, стали кричать, что тоже хотят их увидеть. Эти господа вышли на середину зала, и, когда вся трибуна смогла их рассмотреть, раздались всеобщие рукоплескания, перемежаемые криками "Да здравствуют бретонцы! Да здравствует национальная гвардия Ренна!" После того, как аплодисменты два или три раза переходили в овацию, один из завсегдатаев трибуны потребовал тишины и объяснил, сколь сильно трибуна желала бы принять в своё лоно этих храбрых патриотов. Он потребовал потесниться так, чтобы в середине первого ряда образовались четыре места, которые можно было бы предложить этим господам. Предложение оказалось принято с энтузиазмом и готовностью, тем более удивительной, что все и так уже сидели крайне тесно. Места были тут же освобождены и предложены этим господам, они согласились, и несколько человек составили депутацию для их сопровождения. Они уселись под овацию трибуны и крики "Да здравствуют бретонцы! Да здравствует национальная гвардия Ренна!" Дабы сделать все наилучшим образом, рядом с ними поместили двух человек, постоянно посещающих заседания и способных ответить на любые вопросы о Собрании, какие только могут у них возникнуть. В конце заседания эти господа попросили тишины и через одного из посаженных рядом с ними людей поблагодарили граждан на трибуне за проявленное к ним внимание.

П. Очер, очевидец»^[844].

Продолжительное общение с революционными энтузиастами из числа постоянных посетителей Национального собрания привело Ромма к идее создания политического клуба. 10 января 1790 г. он и ещё несколько завсегдатаев трибуны Фейянов основали "Общество друзей закона". Помимо самого Ромма, его племянника Ж.Б. Тайана и "гражданина Очера", в число членов клуба вошли видный журналист Бернар Маре, ученый-естествоиспытатель Луи-Огюстен-Гийом Боск и ещё около двух десятков их единомышленников. Наиболее же колоритной фигурой среди них, несомненно, следует признать Теруань де Мерикур. Уроженка Люксембурга, красавица 26-ти лет, она прославилась своим активным участием в событиях 5-6 октября 1789 г. В дальнейшем её постоянно можно было встретить в кругу радикальных революционеров, в частности, на трибуне Фейянов. Там-то она и познакомилась с Роммом и его учеником, предложив им создать политический клуб. Первые заседания "Друзей закона" проходили у неё дома. Ромм стал председателем Общества, Теруань де Мерикур – архивистом.

История этого клуба детально исследована А. Галанте-Гарроне, что избавляет нас от необходимости её подробного изложения. Коснемся лишь деятельности в Обществе Павла Строганова. В опубликованных итальянским историком протоколах "Друзей закона", охватывающих период с 10 января по 16 апреля 1790 г., гражданин Очер ни разу не встречается среди участников дискуссий. Да и вообще его имя упоминается лишь четырежды: 3 февраля он единогласно избран библиотекарем клуба, 21 февраля его полномочия в этом качестве подтверждены; на том же заседании и потом ещё 24 февраля ему вместе с тремя другими членами поручают достаточно формальное задание – собрать сведения о кандидатах на вступление в Общество^[845]. Иначе говоря, деятельность Строганова в рядах "Друзей закона" отнюдь не отличалась активностью: в основном он играл на заседаниях молчаливую роль статиста. Ромм, напротив, был подлинной душой и лидером Общества, одним из главных вдохновителей всех дискуссий.