И это тоже пришло. Своего первого ребенка они зачали меньше чем через год после свадьбы. Как Марк хотел того ребенка! Тем самым он лишний раз показал Динне, как сильно он ее любит. Мальчик. Это должен был быть мальчик. Потому что так сказал Марк. Он был совершенно уверен в этом, и Динна тоже поверила. Его сын. Она хотела, чтобы так и было, ведь этим она могла завоевать уважение Марка, а может быть, даже и страсть на всю жизнь. Сын. И их сын родился – крошечный мальчик с пороком сердца. Священника вызвали к нему в первые же минуты после родов, он крестил младенца и нарек его Филиппом-Эдуардом. Через четыре часа малыш умер.
На лето Марк увез Динну во Францию и предоставил заботам своей матери и теток. Сам он провел лето, работая в Лондоне, но на выходные возвращался, крепко обнимал жену и осушал ее слезы. Наконец она снова забеременела. Второй ребенок – второй мальчик – тоже умер. Иметь ребенка от Марка стало для Динны навязчивой идеей, она мечтала только об одном – об их сыне. В то время она даже перестала рисовать. Когда Динна забеременела в третий раз, врач прописал ей постельный режим. Марк в тот год вел дела в Милане и Марокко, но он регулярно звонил, присылал цветы, а когда бывал дома, сидел у ее постели. Он снова пообещал, что она родит сына. Но на этот раз Марк ошибся, долгожданный наследник оказался девочкой, но зато здоровой. Это было прелестное создание с облаком белокурых волос и голубыми, как у отца, глазами. Для Динны это было дитя ее мечты. Даже Марк смирился и очень скоро полюбил крошечную белокурую девочку. Они назвали ее Пилар. Вскоре после рождения девочку повезли во Францию, чтобы показать бабушке. Мадам Дюра очень сожалела о неспособности Динны произвести на свет мальчика, но Марка это не расстраивало. Малышка была его ребенком, его плотью и кровью. Он уже решил, что она будет говорить только по-французски и каждое лето станет проводить на мысе Антиб. В Динне порой просыпался страх, но в конце концов ее полностью захлестнуло счастье материнства.
Марк проводил с Пилар каждую свободную минуту, он с гордостью показывал ее своим друзьям. Маленькой она часто улыбалась и смеялась. Свои первые слова Пилар сказала на французском. К десяти годам она считала своим родным домом скорее Париж, чем Штаты. Книги, которые она читала, одежда, которую она носила, игры, в которые играла, – все это было заботливо привезено Марком из Франции. Пилар четко знала, кто она такая – она Дюра – и где ее место – во Франции. В двенадцать ее отправили учиться в Гренобль, в закрытый пансион. К тому времени непоправимый ущерб уже был нанесен: Динна потеряла дочь. Для Пилар Динна стала иностранкой, объектом гнева и недовольства. Именно ее Пилар винила в том, что они не живут во Франции, это она виновата, что Пилар разлучена со своими друзьями, это из-за нее папа не может жить в Париже с Grandmare[2], которая по нему очень скучает. И в конце концов они победили. Снова.
Динна тихо спустилась по лестнице, шаги ее босых ступней почти полностью заглушала персидская ковровая дорожка, которую Марк привез из самого Ирана. Динна по привычке заглянула в гостиную: полный порядок. Как всегда, все вещи на своих местах. На зеленой шелковой обивке кушетки – ни единой морщинки, стулья в стиле Людовика XV стоят ровно, словно часовые на своих постах. Обюссонский ковер цвета морской волны с орнаментом приглушенно малинового цвета выглядит, как всегда, изысканно. Серебро, как ему и положено, сияет, пепельницы безукоризненно чисты, портреты предков Марка висят строго под нужными углами, занавески на окнах обрамляют идеальный вид на залив и мост «Золотые Ворота». В этот час на воде не было видно яхт и в кои-то веки не было тумана. Стояло прекрасное июньское утро. Динна немного постояла, глядя на воду, у нее возникло искушение просто сесть и полюбоваться видом. Но примять обивку на кушетке, потревожить ворс ковра, даже дышать в этой комнате казалось святотатством. Проще было пройти мимо и уйти подальше, в свой собственный мирок, в студию в глубине дома, в то место, где она рисовала и где нашла свое убежище.
Мимо столовой Динна прошла, даже не заглянув туда, затем завернула за угол и бесшумно пошла по длинному коридору в глубину дома. Чтобы попасть в студию, ей нужно было только подняться на половину лестничного пролета. Темное дерево под ее босыми ступнями было прохладным. Дверь, как всегда, открылась с трудом. Марку надоело напоминать Динне, чтобы она что-то сделала с этой дверью, и он перестал об этом говорить. Марк пришел к заключению, что по каким-то причинам такое положение Динне даже нравится, и он был прав. Дверь с трудом открывалась, но зато она всегда быстро захлопывалась, оставляя Динну в ее маленьком красочном коконе. Студия была ее бесценным личным мирком, островком музыки и цветов, которые словно прятались здесь от удушающей сдержанности остального дома. Ни обюссонских ковров, ни серебра, ни мебели в стиле Людовика XV. Здесь, в студии, все было живым, ярким – краски на ее палитре, холсты на мольберте, нежно-желтый цвет стен, большое удобное кресло с белой обивкой, принимавшее Динну. Динна села, огляделась по сторонам и улыбнулась. Вчера утром она оставила студию в полном беспорядке, но ее это вполне устраивало. Студия была ее счастливым уголком, где она могла работать. Динна отдернула цветастые занавески, распахнула французские окна и вышла на крошечную террасу. Яркие плитки пола показались ей ледяными.
Динна часто выходила на террасу по утрам, иногда даже в тумане, глубоко вдыхая прохладный воздух, с улыбкой глядя на жутковатые очертания моста, смутно вырисовывающиеся над невидимым заливом, и слушая низкие гудки сирены, подающей сигналы судам. Но сегодня утро было ясное, солнце сияло так ярко, что Динна прищурилась. В такой денек неплохо бы покататься на яхте или поваляться на пляже.
При одной мысли об этом Динна чуть не рассмеялась. Если она уйдет, кто скажет Маргарет, какую мебель натереть, кто ответит на почту, кто объяснит Пилар, почему сегодня ей надо отменить свидание? Пилар. Сегодня день ее отъезда, она уезжает на все лето на мыс Антиб, в гости к бабушке, тетушкам, дядюшкам и кузенам – все приедут туда из Парижа. Динну бросало в дрожь при одном воспоминании об этой компании. Из лета в лето она терпеливо сносила удушающую атмосферу, пока наконец не набралась смелости сказать «нет». Извечный «шарм» родни Марка – вежливость сквозь зубы, невидимые шипы, вонзаемые в чью-то живую плоть, – был для нее просто невыносим. Динна так и не смогла завоевать их одобрение. Мать Марка этого даже не скрывала. Помимо всего прочего, Динна была американкой и к тому же слишком молодой, чтобы составить подходящую партию Марку. Но хуже всего то, что она была нищей дочерью некоего экстравагантного бродяги. Этот брак не прибавил Марку веса в обществе – не то что самой Динне. Его родные считали, что именно поэтому она за Марка и ухватилась. Они очень старались не упоминать об этом обстоятельстве вслух – во всяком случае, упоминать как можно реже. В конце концов Динна решила, что с нее хватит, и перестала совершать ежегодное летнее паломничество на мыс Антиб. Теперь Пилар ездила к родственникам одна, и ей это нравилось, потому что она была одной из них.
Динна облокотилась о перила и подперла рукой подбородок. В бухту медленно входило грузовое судно. Глядя на него, она невольно вздохнула.
– Мама, тебе здесь не холодно?
Голос дочери был таким же ледяным, как плитки пола. Пилар разговаривала с ней как с ненормальной, которой взбрело в голову выйти на террасу в халате, да еще и босиком. Динна бросила еще один взгляд на корабль и, улыбнувшись, медленно повернулась к дочери:
– Вообще-то нет, мне здесь нравится. Кроме того, я не нашла своих шлепанцев.
Обращаясь к дочери, Динна сохраняла на лице улыбку и смотрела прямо в ее сияющие голубые глаза. Пилар являла собой полную противоположность матери. У нее были белокурые волосы самого светлого золотистого оттенка и невероятно голубые, словно переливающиеся, глаза, а ее нежная кожа как будто светилась изнутри. Пилар была почти на голову выше матери и во всем, в чем только возможно, была копией Марка-Эдуарда. Однако она не обладала присущей ему аурой власти, это должно прийти позже, и если Пилар хорошо усвоила уроки бабушки и многочисленных теток, то она научится скрывать свою властность так же умело, как они. Марк-Эдуард был далеко не столь искусен в этом умении, да у него и не было в этом необходимости, ведь он мужчина. Но женщинам Дюра полагалось играть тоньше. Сейчас Динна уже мало что могла с этим поделать, разве что держать Пилар подальше от родных, но и это было бы бесполезно. И сама Пилар, и Марк, и бабушка – все они совместными усилиями устраивали так, чтобы девочка проводила почти все время в Европе. И сходство Пилар с бабушкой не было простым подражанием, оно основывалось на чем-то глубинном, что было у нее в крови. Динне оставалось только смириться с тем, чего она не в силах была изменить. Она и смирилась, но не переставала удивляться тому, насколько горько и болезненно ее разочарование. Не было ни единой минуты, когда бы она оставалась равнодушной, когда бы ей было все равно. Она постоянно остро чувствовала потерю Пилар. Всегда.
