Купер выплеснул ругательства на руль, лобовое стекло и ошеломленного диспетчера. Продолжая изрыгать проклятия, он развернулся на 180 градусов через четыре ряда возмущенно загудевших машин. За пятнадцать минут до того, как он резко затормозил перед «Щедрой рукой», подозреваемый отбыл, сопровождая в неизвестном направлении перебравшую молодую дамочку. По счастью, бармен знал ее имя — Лайза Грюн. Разумеется, в соседнем доме, где мисс Грюн снимала квартиру на пару с другой аспиранткой университета Висконсина, ее не оказалось, а соседка понятия не имела, куда она могла пойти. Кое-кто из посетителей бара видел, как новый приятель Лайзы усаживал ее в машину, но никто не смог припомнить, какую именно, разве что цвет назвали — то ли темно-синий, то ли черный или темно-зеленый. Чувствуя себя позорно провалившимся, холодея от мысли, что через день-другой труп Лайзы найдут на ступенях Центральной библиотеки, детектив Купер несколько часов дотошно допрашивал посетителей «Щедрой руки», раздражение у всех росло с каждой минутой. Некоторые припомнили, что встречались с Тиллом. Тилли, подходящее имечко для парня, он немного старше завсегдатаев бара и не так прост, только, пожалуй, грубоват немного.
Утром Лайза Грюн позвонила в полицию. Что за дела? Все ее друзья перепуганы до смерти — она испортила им вечер. Когда же детектив Купер появился у нее на квартире, он ее просто потряс. Девушка почувствовала себя не в своей тарелке. А ему только этого и надо было: Купер обожал создавать неудобства.
Нет, она никогда не встречала Тилли прежде, но он, безусловно, милый парень. После джина она немного расслабилась, и он вызвался отвезти ее домой. Ну хорошо, не прямо домой, и что с того? Он не позволил себе никаких гадостей, она уверена в этом.
Одиннадцать часов из жизни этой девушки исчезли, и их потеря ни на секунду не насторожила ее. Что он делал с ней, куда возил? Это оставалось тайной.
Разумеется, ей не описать машину. Помнит, был руль, было заднее сиденье. А часа в три-четыре утра головная боль, сухость во рту и жжение в животе разбудили ее. Она села и высунулась в окно. Перед глазами все поплыло. Ее провожатый открыл заднюю дверь, помог выйти и придерживал за талию, пока ее, согнутую пополам, рвало. Все еще хмельная, она попросила разрешения поспать несколько часов, и он участливо помог вернуться и лечь на мягкое сиденье. Когда она очнулась во второй раз, было десять часов воскресного утра. Он спросил ее, не хочет ли она домой. Она ответила: неужели ты меня хотя бы завтраком не накормишь? Какой джентльмен. Повез меня кормить куда-то далеко, на запад, кажется, в Батлер, что ли, — кто бы мог подумать, что в Батлере есть закусочные? — и взял мне яичницу-болтунью, тост из непросеянной муки и крепкий-крепкий кофе.
Через два дня один возможный ответ, что происходило в эти пропавшие из жизни Лайзы часы, подсказала зловещая находка на парковке страховой компании «Проспект Авеню». Двое бездомных развернули пыльный ковер, лежавший рядом с мусорным контейнером, и обнаружили в нем обнаженное тело пятой жертвы Сердцееда. Администратор отеля Соня Хиллари, тридцать один год. Фотографии, позже полученные от ее мужа и родителей, давали ясно понять, что при жизни она была интеллигентной, стильной и привлекательной женщиной. Сердцеед потратил часы, а может, дни, трудясь над трупом, и от ее красоты не осталось и следа.
Джордж Купер задавался вопросом: мог ли Тилли Хейвард уложить на заднем сиденье отключившуюся Лайзу Грюн до того, как схватил Соню Хиллари прямо на улице? Если так, то когда? После того как он справился с Хиллари, ему ведь пришлось где-то прятать тело, пока создавал себе алиби, нянчась с Лайзой Грюн. И если наутро Лайза гасила похмелье в Батлере, значит, Хейвард, вероятно, снимал какое-нибудь укромное местечко в западных пригородах или маленьких городишках: Марси, Ланноне, Миномони Фолз, Ваукиша, наконец, в крохотном Батлере.
Купер отправился в Батлер и показал фотографию Хейварда в закусочной — официантки припомнили его и спутницу, девушку-блондинку, страдавшую похмельем, но никто не заметил машины или чего-то другого, заслуживающего интереса. Купер медленно проехал по главной улице Батлера в один конец, потом обратно, вокруг старого отеля, поколесил по немногочисленным переулкам. Ничего, никаких зацепок. Купер весь кипел. Ему покоя не давала мысль о том, что, пока Тилли Хейвард кормил сонную девчонку яичницей с беконом, на каменном разделочном столе или на полу в подвале мертвая женщина дожидалась его возвращения.
Ярость толкнула Купера дальше по магистралям — в Колумбус, Огайо, далеко за пределы своего района, туда, где его навыки и неотступные мысли не нужны никому, кроме него самого. Шеф местного отдела расследования убийств не проявил желания помочь и заявил: «Все сведения о Тиллмене Хейварде можно узнать по телефону». — «Я должен видеть это сам», — ответил Купер. «Что видеть-то?» — «Как он здесь живет». — «Вы, наверное, от безделья маетесь, — заметил местный коп. — Мистер Хейвард — добропорядочный гражданин». Он показал Куперу досье: женат, три дочери, нет даже предупреждения за превышение скорости, даже штрафного талона за парковку; к тому же вместе со своей супругой Хейвард — совладелец четырех жилых домов. «Если есть желание узнать что-то еще об этом примерном жителе Вестервилля, живописнейшего пригорода Колумбуса, — а господин Хейвард вдобавок является достойным подражания спонсором полицейских благотворительных организаций, — то, детектив Купер, самым благоразумным для вас будет прямо сейчас отправиться восвояси, поскольку ловить вам в Колумбусе нечего».
Пообещав вскорости убраться восвояси, Купер взял с информационной стойки карту и поехал в Вестервилль, где отыскал адрес, который запомнил, листая досье, и припарковался на другой стороне улицы, в двух кварталах от дома. Это был именно тот тип дома, улицы и квартала, который он терпеть не мог. Все вокруг будто пело в уши: «Мы богаче и благороднее, чем ты, и не бывать тебе нам ровней»… Окна сверкали; трава на лужайках лоснилась. Яркие клумбы вились между солидными и красивыми особняками. Думая о том, кого и почему ищет здесь, Купер чувствовал, что это место вызывает у него стойкое желание настрелять дырок в протянувшихся вдоль улицы больших почтовых ящиках с нарисованными вручную собачками да уточками.
Дверь гаража в доме Хейварда поплыла вверх, выпустив бледно-голубой «универсал». На заднем сиденье, жестикулируя и щебеча все разом, сидели три маленькие девочки. Водитель, предположительно миссис Тиллмен Хейвард, оказалась «хичкоковской блондинкой», с гладкими золотистыми волосами и правильными чертами лица. Когда женщина проезжала мимо Купера, взгляд ее холодных голубых глаз хлестнул по нему отвращением и подозрением. «Бог ты мой, — подумал он, — неудивительно, что убийство стало таким процветающим ремеслом».
Вскоре после возвращения в Милуоки, в унылую комнату, из окна которой он наблюдал в бинокль за мрачным двором Хейварда, Купер стал свидетелем несущественного на первый взгляд события, которое в скором времени показалось ему столь же значительным, как открытие нового заболевания. Жилистый мальчишка лет одиннадцати-двенадцати с темными мутными глазами и узким лбом, сын Билла Хейварда Кит, сидел такой печальный — каким печальным может быть только мальчик в одиннадцать или двенадцать лет — на старом обшарпанном кресле из гостиной, которое хозяева вытащили летом на свою плешивую лужайку. Он навел детектива Купера на мысль о каком-то отклонении: такое ощущение, будто у этого ребенка нет никаких эмоций. Куперу хватило лишь нескольких беглых взглядов, чтобы понять: его жизнь похожа на непрекращающийся спектакль, словно Кит постоянно играет роль мальчика вместо того, чтобы им быть. Купер не мог объяснить, почему он так думал, и не мог полностью доверять этому ощущению: оно словно кипело на медленном огне где-то там, на задворках рассудка.
И вот сейчас старый детектив вновь почувствовал, будто Кит чем-то неподдельно раздосадован и старается это выразить. Сама игра, вдруг подумал Джордж Купер, имела прямое отношение к обиде и оскорбленной невинности. Своим поведением он будто со сцены заявлял о том, что его не понимают и недооценивают. Для кого еще предназначен спектакль, как не для матери? Кит вздохнул, откинулся на спинку кресла так, что спина прогнулась, голова свесилась назад, бледные руки безвольно повисли, как прутики; потом театрально бросил тело вперед и сел, согнувшись над коленями, свесив руки почти до земли. Блестяще изображая негодование, он выпрямился и вновь согнулся, подперев щеку одной ладонью, а локоть этой руки — другой.
