— Нет, все-таки! — возразила я. — Можно в цирке выступать.

Она была шокирована, но не могла вспомнить соответствующего запрета.

— Не убий… — бормотала она, — не укради…

— Не свисти.

— Не гру-би! — взвизгнула бабушка. Я ее довела, пришлось изобразить смирение:

— Тебе ничего больше не надо, бабушка?

Она пыхтела, шипела, расплескивала кофе, но, когда я уселась с книгой на диван, тут же сказала:

— Уже четвертый час.

Я сделала вид, что не слышу.

— Ты не собираешься встречать паром?

— Да вроде не думала.

— Невредно и подумать. Твоей матери нужны крупа, мука…

— С ней Каролина, бабушка.

— Ты прекрасно знаешь, что слабое дитя не может носить тяжести.

Тут я могла бы кое-что сказать, но вышло бы грубо, и я промолчала.

— Почему ты на меня так смотришь? — спросила бабушка.

— Как это — так?

— Глаза — прямо твои пули! Застрелить собралась, а? Кажется, я только хочу, чтобы ты помогла матери.

Спорить было бесполезно. Я отнесла книгу наверх и спрятала под белье. Там бабушка вряд ли стала бы рыться. Нынешние лифчики и трусы она считала непотребными, почти «бесовскими». Прихватив кофту — ветер был холодным, — я спустилась вниз. Когда я дошла до выхода, качалка остановилась.

— Ты куда идешь?

Внутри меня все заклокотало. Стараясь не сорваться, я выговорила:

— Встречать паром, бабушка. Ты же мне сказала, надо помочь маме с покупками.

Она смотрела отрешенным, пустым взглядом, пока не сказала:

— Ну, беги, — и не начала качаться снова. — Не люблю ждать тут одна.

Небольшая толпа, кто — пешком, кто — на велосипеде, поджидала паром. Когда я подошла, таща за собой латунную тележку для продуктов, мне все кивнули.

— Что, мама приедет?

— Да, мисс Летиция. Каролину возила к доктору.

На меня сочувственно посмотрели.

— Она у них вечно хворает.

Спорить было бессмысленно, да и мне уже стало все равно.

— У нее ухо болит. Решили ее показать доктору Уолтону.

Все многозначительно закачали головой.

— Да уж, эти уши! Опасное дело. Не запустить…

— А то! Помнишь, Легги, у Бэдди Рэнкина ушко разболелось? Марта думала, так пройдет, а жар как подня-ался! Истинно, чудо Господне, что не оглох.

У Бэдди Рэнкина было теперь двое детей. Я прикинула, что вспомнят обо мне лет через двадцать-тридцать.

Из-под некрашеного навеса для крабов вылез Отис, сын капитана Билли. Он прошел по пирсу, чтобы сразу схватить концы. Мы, ожидающие, двинулись вперед, посмотреть, как подходит, пыхтя, паром. Был он невелик и, пока не приблизился настолько, чтобы мы увидели облупленную краску, казалось, что он просто дрейфует. Бабушка не ошиблась, он износился, он устал. Папина лодка тоже была не новая, он и купил ее из вторых рук, но держалась она молодцом, как человек, выросший на море. А вот паром капитана Билли, все ж — немного побольше, зачах, словно старая баба. Я застегнула кофту от ветра, и стала смотреть на Эдгара и Ричарда, других сыновей капитана, которые спрыгнули на берег и ловко, споро помогали брату привязывать паром.

Подошел отец, улыбнулся, погладил меня по руке. Одну секунду я радовалась, думая, что он меня увидел с лодки и решил поздороваться. И тут увидела, что он смотрит на нижнюю палубу, на люк пассажирской кабины. Ну, конечно! Он пришел встретить маму с Каролиной. Сестрицына голова показалась первой, в голубой шали из-за ветра. Волос высовывалось ровно столько, чтобы она была точь-в-точь как девица с рекламы сигарет.

— Эй, пап! — кричала она на ходу. — Мама, папа пришел, — бросила она через плечо, в каюту. Появилась и мама. Идти по трапу ей было труднее, чем сестре, потому что, кроме большой сумки она тащила объемистую корзину.

Каролина мелькнула на узкой палубе и легко спрыгнула на пристань. Папу она чмокнула в щеку, это всегда меня раздражало. Кроме нее, я не видела, чтоб кого-нибудь целовали на людях. Меня, во всяком случае, она целовать не собиралась — кивнула, ухмыльнулась и протянула: «Ли-ис». Папа поспешил к маме и перехватил корзину. Вроде, ничего особенного, но очень уж трогательно они улыбались и болтали, выбираясь на берег.

— Ой, Луиза! — сказала мама. — Спасибо, что привезла тележку. Там еще продукты.

Я улыбнулась, гордясь своей предусмотрительностью, хотя вообще-то послала меня к парому бабушка.

Из каюты вылезли еще две женщины с острова, а потом, к моему удивлению, — мужчина. Обычно мужчины размещались на мостике, при капитане. Правда, этот был старый и незнакомый. С виду он казался крепким, как моряк или лодочник. Волосы под морской фуражкой были седые, густые и не очень стриженные. Усы и борода — тоже белые, теплое пальто, хотя стоял апрель… Нес он ну, этот… саквояж, наверное — тяжелый, потому что, поджидая, пока сыновья капитана управятся с багажом и продуктами, он опустил его на землю.

Мама показала свои коробки, мы с папой осторожно поставили их на тележку. Пришлось приспособить наклонно, боком, иначе бы они не влезли. Я понимала, что идти придется медленно, а то, если споткнешься, вся улочка будет в муке и крупе.

Искоса я разглядывала незнакомца. Принесли и поставили рядом с ним две потертые сумки и небольшой чемодан. Теперь на него глядели все. Если не думаешь здесь остаться, столько багажа не привезешь.

— Вас кто-нибудь встретит? — участливо спросил Ричард.

Незнакомец покачал головой, глядя вниз, на багаж. Чем-то он был похож на заблудившегося ребенка.

— А жить вам есть где? — спросил Ричард.

— Да.

Незнакомец поднял воротник, словно хотел защититься от нашего промозглого ветра, и нахлобучил фуражку по самые брови.

Теперь толпа на пристани просто подалась в его сторону. У нас было мало тайн и сюрпризов, разве что погода. Ну, что ж это, чужой человек! Откуда он, где он жить будет?

Мама коснулась меня локтем.

— Пойдем, — тихо сказала она, кивая папе. — Бабушка разволнуется.

Редко я так сердилась — уйти домой, когда тут такое творится! Но мы с Каролиной послушались и, оставив позади загадочную сцену, поплелись по усыпанной ракушками улочке, между изгородями домов. Идти рядом могли только четыре человека. Ракушки мешали тянуть повозку, у меня даже в зубах отдавалось.

У нас на острове так мало земли, что хоронили мы у дома, в садике. Тем самым, идя по главной улице, мы шли между могилами предков. В детстве я не обращала внимания, а постарше стала читать с умилением и печалью надгробные надписи.

Правда, чаще попадались стихи в методистском бравом духе:

Я любила надпись про молодого человека, который умер лет сто с лишним назад, она почему-то приводила в действие мои романтические струны:

Было ему девятнадцать лет, и я воображала, что если бы он не умер, мы бы поженились.

Однако сейчас мне надо было сосредоточиться на покупках. Мама тащила большую сумку. Каролина все порывалась вперед, а потом возвращалась к нам, чтобы рассказать еще что-нибудь о своей поездке. Один раз, вернувшись, она тихо сказала:

— Вон он. Человек с парома.

Я поглядела через плечо, не отпуская коробок.

— Нельзя на людей так смотреть, это невежливо, — сказала мама.

Каролина наклонилась ко мне.